Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

проснуться?

Он не сразу узнал зычный голос и мощную фигуру Анны, кухарки дона Мануэля и доньи Селии. Растерянный, подумал, что, наверное, находится у них дома.

– Да, – сказала Анна, не дожидаясь вопроса. – ты ночевал в доме дона Мануэля Бельо. Похоже, он не знал, куда тебя отвезти, а сам ты на ногах не стоял. – Слушая кухарку, Далмау вспомнил, что лежит голый, и поспешил прикрыться. Та расхохоталась и указала пальцем на его причинное место, уже прикрытое простыней. – Гонору-то, гонору: и то не так, и это не этак, а там у тебя то же, что и у других, ни больше ни меньше.

– Ради бога, Анна! – застонал он, снова закрывая глаза. – Чья это комната?

– Одной из горничных. Девчонкам пришлось лечь в одну постель, чтобы ты мог проспаться.

Кухарка ждала, что он скажет.

– Мне очень жаль, – хрипло проговорил Далмау. – Который час?

– Около полудня. Хозяин наказал, чтобы тебя не беспокоили. Принесу тебе чашку бульона, это тебя взбодрит.

В самом деле, хотя от одного запаха его затошнило, бульон придал силы: Далмау встал, умылся из кувшина, оделся в вечерний костюм. Хотя фрака не было, его Анна где-то повесила на плечики, одежда казалась тесной, неудобной; рубашка и брюки кусались, царапали кожу. Выйдя из комнаты, он очутился в части дома, предназначенной для прислуги. Спальни горничных, чуланы, кладовка и кухня, куда он и направился.

Но добраться туда не удалось. Урсула вышла ему навстречу, окинула высокомерным взглядом. Злополучная сцена на балу ожила в памяти Далмау. И тут при виде Урсулы, загородившей проход, его осенило.

– Ты, ты, – обвинял Далмау. – Ты устроила эту речь. Ты!

– Я тебя предупреждала, горшечник, – оборвала его Урсула, тыча пальцем в низ его живота.

– Ты знала, что я боюсь выступать на публике; твой отец… или преподобный Жазинт… Кто-то из них, наверное, рассказал тебе.

– Ты меня не послушался, – гнула свое Урсула.

– Ты, ты… – Далмау осекся: как ни был он возмущен, благоразумие оказалось сильнее.

– Ну, давай, говори! Кто? Кто я?

Теперь голос ее звучал вкрадчиво. Девушка подошла ближе, с огоньком в глазах.

– Ты ненормальная! – вскричал Далмау и отступил на шаг.

Урсула остановилась.

– Хочешь войны?

– Да пропади ты пропадом! – гаркнул Далмау, так ему осточертела и она сама, и весь этот разговор.

На кухню он не пошел. Фрак забирать тоже не стал. Даже не попрощался с Анной. Выбежал из этого дома, хлопнув дверью.

Далмау направился к фабрике изразцов. Напился воды из фонтанчика. Он почти сутки ничего не ел, а бульон и особенно перепалка с Урсулой пробудили аппетит, и он остановился у лотка торговца вразнос. Попросил бутерброд с колбасой, но, собираясь заплатить, обнаружил, что у него нет ни сентимо. Четко возник, доселе скрытый в тумане опьянения, образ женщины с огромными грудями и тугим шиньоном; Далмау даже чувствовал, как она его трогает, ощупывает. Так, наверное, и пропали его денежки. Продавец воззрился с подозрением на то, как он все шарит и шарит у себя в карманах, и положил на место бутерброд, который уже ему протягивал.

На это Далмау вытянул губы и пожал плечами.

– Возьмете бабочку взамен? – решил пошутить, выуживая из кармана смятый галстучек.

Лотошник даже ухом не повел.

– Нет, – ответил он. – Вот туфли бы взял.

– Вряд ли они вам впору, – припечатал Далмау и отошел.

У фабричных ворот попросил Пако принести ему что-нибудь поесть в мастерскую; потом выпрямился, вздохнул и направился к кабинету дона Мануэля.

– Я хотел… – пробормотал он, постучав в дверь, приоткрыл ее и просунул голову. – Хотел извиниться.

– Входи, – пригласил учитель, указывая на один из стульев для посетителей, стоявших перед столом, за которым он сам восседал.

Далмау не хотел начинать разговор, который, как он предвидел, неумолимо надвигался, но знал, что избежать выволочки никак нельзя: он это заслужил. Он выдержал взгляд дона Мануэля и рассыпался в извинениях еще до того, как учитель заговорил.

– Мне очень жаль, что так получилось, честное слово… Но ведь все вы знали, что я не умею говорить на публике, – едва присев, стал оправдываться Далмау.

– Так и не надо было, – ответил дон Мануэль. – Ты вовсе не обязан был произносить какую-то речь.

– Меня ободряли, аплодировали, давили на меня… – защищался Далмау.

– Ты был пьян, сынок.

– Я не отдавал себе отчета, что выпил так много. И потом, нервы не выдержали: говорить речь перед всеми этими людьми… Мне очень жаль, – заключил он, не зная, что еще сказать.

Между ними установилось молчание. Далмау облизал губы, все еще пересохшие. Опустил голову, набрал воздуха в грудь, снова поднял глаза и догадался, что у дона Мануэля есть что еще сказать ему.

– Ты должен избегать выпивки на таких торжествах. Сколько раз я тебе твердил, насколько важен имидж? Хорошо одеваться, прилично себя вести