Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

каменщиком.

– Ты очень хорошо говорила, – похвалил ее Антонио.

– Слушайте дальше! – крикнул чтец, привлекая внимание рабочих, теснившихся в таверне. – «В то время как республиканцы добиваются пересмотра и осуждения процесса, который позорит и унижает Испанию в глазах любой цивилизованной страны; процесса, в результате которого были казнены или высланы невинные люди, чьи имена нужно реабилитировать, буржуазия, клир и власти города с привычной для них роскошью, оскорбляющей неимущих, устроили бал с целью собрать средства для кампании против богохульства на улицах и в цехах…»

– В бога душу! – донеслось из-за какого-то стола, затем отовсюду посыпалась брань и непристойные шуточки насчет попов.

– Ладно, ладно, ладно, – возвысил голос старик, когда собравшиеся слегка успокоились. – Хотите слушать дальше или как? – Все дружно закивали. – Ладно… «На улицах и в цехах…» – повторил он. – Да. «Мероприятие возглавили…»

Эмма перестала слушать, пока не вздрогнула, услышав имя: Далмау Сала.

– «Известный молодой художник и керамист, – продолжал читать старик, – которого весь вечер с сердечным участием сопровождала Ирене Амат, дочь одного из наших текстильных магнатов, выставил себя на посмешище: когда его пригласили на подмостки и попросили произнести несколько слов благодарности в адрес самоотверженных женщин, радеющих о благе общества и не жалеющих сил ради того, чтобы изгнать дьявола из наших уст, он был не в состоянии вымолвить ни слова. Парадоксальная ситуация сложилась, когда художник, вместо фонтана красноречия, изверг из себя выпитое прямо на одну из этих дам, за что был выведен из роскошного ресторана; некоторые утверждают, будто жертва извержения в свою очередь исторгла ряд смачных богохульств, с неодобрением воспринятых благочестивым собранием».

Стены таверны сотряслись от хохота, посыпались новые остроты.

Эмма съежилась на своем стуле. «Буржуазия». «Роскошь». «Сопровождала с сердечным участием». «Посмешище». «Извержение». «У тебя и правда похитили душу, Далмау», – заключила она, вспомнив слова Хосефы. Глубоко вздохнула раз, другой. Выпрямилась, взглянула на Антонио, который спокойно ел.

– Я люблю тебя, каменщик, – вдруг вырвалось у нее.

Тот поперхнулся яйцом и картошкой, которые только что сунул в рот, закашлялся и долго не мог отдышаться.

8

За два вечера до того Маравильяс и Дельфин отирались на площади Каталонии и улице Риваденейра, клянча милостыню у ротозеев, которые останавливались возле кафе-ресторана «Мезон Доре», чтобы поглазеть на экипажи, ждущие своих владельцев. Trinxeraires были не одиноки: их собратья приставали к прохожим или ждали, пока кто-нибудь зазевается, чтобы стащить кошелек. Были и нищие постарше, мужчины и женщины, оборванцы всех возрастов: обойдя с протянутой рукой дома на Пасео-де-Грасия или поев супу в одной из благотворительных столовых, находившихся в ведении Церкви, они шли попытать счастья среди скопища богачей.

Правда, только самые отчаянные осмеливались приблизиться к дверям ресторана: радея о безопасности важных персон, проводивших время внутри, заведение охраняла жандармерия и муниципальная полиция; не подойти было и к экипажам, поскольку кучера, вроде бы беспечно болтавшие и шутившие между собой, ловко щелкали бичами, если кто-то начинал крутиться около карет.

Только Маравильяс предложила брату уйти отсюда прочь и поискать место для ночлега, как из двери служебного входа показался официант, он вел хорошо одетого юношу, который шел, пошатываясь и ничуть не сопротивляясь. Trinxeraire схватила Дельфина за руку и остановила его.

– Погоди, – велела она.

– С чего это, – захныкал Дельфин, проследив за взглядом сестры и узнав Далмау. – Я устал, пошли спать.

– Иди, если хочешь, – отозвалась Маравильяс.

Дельфин остался.

Далмау глубоко вдохнул ночной воздух и смерил взглядом зевак. Хмель не выветривался, несмотря на прохладу.

– С вами все в порядке? – поинтересовался официант, понимая, что этого клиента нельзя третировать, как обычного пьяницу.

– Нет, – ответил Далмау, еле ворочая языком, ощущая привкус рвоты во рту.

– Хотите наемный экипаж? – Официант уже поднимал руку, чтобы подозвать извозчика.

– Нет… спасибо, – с трудом выговорил Далмау.

Официант попрощался и исчез в здании. На несколько секунд Далмау, казалось, застыл в раздумье: хохот и насмешки, какими его проводили из «Мезон Доре», все еще жгли каленым железом, терзая уязвленное самолюбие. В желудке опять закрутило, рвота прихлынула к горлу. «Буржуи, сукины дети», – пробормотал он, направляясь к Ла-Рамбла. Ему нужно было выпить. Маравильяс и Дельфин двинулись следом. Пересекли проспект и углубились в Раваль. Trinxeraires увидели, как Далмау входит в первую попавшуюся таверну на улице Тальерс. Маравильяс заняла пост снаружи, а Дельфин, недовольно ворча, нашел парадную и свернулся калачиком на пороге, намереваясь заснуть. Не прошло и пяти минут, как старая проститутка, вернувшись после очередного клиента, пинками прогнала его прочь. Тем временем Далмау сел за пустой столик, и хозяин кабака уже налил ему первую рюмку абсента. Маравильяс знала этот напиток зеленого цвета, вызывающий галлюцинации, даже сама его пробовала. В том состоянии, в каком находился Далмау, ему хватит двух рюмок, чтобы отрубиться, особенно если пить абсент неразбавленным, с сахаром, как он вроде бы собирался. Дельфин нашел другую парадную, немного поодаль. Старая проститутка переводила взгляд с одного на другую.

– Эй! – крикнула она Маравильяс. – Ты мне всех клиентов распугаешь.

– Твоих-то клиентов уже не напугаешь ничем, – ответила trinxeraire.

Двое прохожих захохотали. Шлюха оглядела Маравильяс с ног до головы: грязная оборванка, куча ветхих одежонок, одна поверх другой, ноги вместо обуви обернуты