Русский флаг - Александр Борщаговский

— Шаба-а-аш! — закричал Пастухов и прыгнул в воду навстречу Максутову. Опять проснулся в нем озорной, восторженный мальчишка.

— Они чудом спаслись! — заключил Арбузов, азартно наблюдавший движение катера.

— Все в руце божией, — поддакнул Иона, отходя от борта. — Однако же и Костенька молодец! Верно я говорю? — обратился он к матросам.

— Верно, батюшка! — охотно отвечали матросы.

После крепких объятий выяснилось, что на батарее еще достаточно зарядов.

— Я — что твой Плюшкин, — смеялся довольный Дмитрий. — Ни одного ядра не подарю им без особой нужды. Однако же спасибо! — добавил он, заметив на выразительном лице мичмана тень разочарования. — Теперь не нужны, через час понадобятся. Спасибо, друг!

Пастухов остался на батарее.

Наступил критический час сражения. Такого огня еще не видели с самого утра. Огневые "Пика" и "Президента" метались по палубе фрегатов, не успевая подавать фитили. Тяжелые пятиаршинные орудия часто откатывались и вновь подступали к бортам, осыпая батарею каленым железом.

Фредерик Никольсон командовал артиллеристами "Пика", метался между верхней и нижней палубами. Более флегматичный Барридж стоял на шкафуте "Президента" и молча проклинал упорство русских. В сердце этого служаки закрадывалась ненависть к мертвому адмиралу. Сегодня мысль о самоубийстве адмирала казалась и ему вполне правдоподобной.

Именно сегодня, встретив необыкновенное упорство русских, Барридж узрел какую-то логику во вчерашнем выстреле. Но кто мог подумать об этом вчера!

Никольсон дважды просил Депутата разрешить ему повесить русских матросов на реях "Пика". Адмирал сначала ответил, что русские матросы являются его пленниками, а после вторичной просьбы прислал офицера с приказанием перевести русских на "Форт".

Никольсон не верил в магическую силу патриотических призывов, в спасительность королевского флага. Нужно было придумать что-нибудь посильнее и вместе с тем попроще. Четыре русских матроса, висящие на реях, поумерили бы пыл защитников порта и придали бы парням на фрегатах гораздо больше уверенности, чем голубые с белыми крестами флаги или боевое знамя Гибралтарского полка с внушительной надписью: "Per mare, per terram!"[26]

В шестом часу Кошечная батарея умолкла. Пауза длилась дольше обыкновенного, и на фрегатах ликовали, считая батарею разгромленной. Но как только "Пик" подался вперед, залп пяти пушек заставил его отступить с двумя пробоинами в корпусе. Батарея жила. Истерзанная, она поднималась навстречу англичанам, словно окропленная живой водой.

Солнце опускалось к холмам за простором Авачинской губы. Неприятельские суда, различимые несколько часов тому назад во всех подробностях, все больше превращались в силуэты, освещенные по кромке огнистыми лучами солнца. Среди хаоса разрушения двигались люди Максутова, закоптелые до черноты.

— Седьмой нумер, пали!

— Девятый нумер, пали!

Пастухов не отрывал глаз от Максутова, от изнуренных, но упрямых артиллеристов. Мичман забыл о катере, о пережитом волнении и радостном чувстве победы. Чего стоит его десятиминутная выдержка в сравнении с подвигом этих людей!

Около шести часов суда прекратили огонь и отошли.

Охватывая усталым взглядом тихий рейд, длинную тень Сигнальной горы в заливе, Завойко заканчивал письмо Юлии Егоровне. У дверей портовой канцелярии сдерживал коня вестовой.

"…Сегодня день был жаркий… В город падает много бомб, и многие не разрываются. Не любят англичане и французы штыков, удалились от них…"

Харитина испуганно смотрела, как исчезали за мысом корабли. Приближались сумерки. Зловещая тишина окутывала чужие корабли безмолвием могилы, укрывала холодным туманным саваном.

По переднему фасу Сигнальной батареи расхаживал часовой, старый матрос Афанасий Харламов.

ВОЛКИ

I

Магуда, видно, не догнать.

Без провожатых Андронников давно запутался бы и сбился со следа. Собственно, достичь Тарьи нетрудно было бы и новому человеку — для этого достаточно держаться берега залива. Андронников же не раз бывал в Тарье, знал многих камчадалов, живших на пути, у Паратунских горячих ключей, у озер и стариц, густо заросших осокой и хвощом.

Но Магуду нельзя верить. Не для того ли он заговорил о Тарье, чтоб обмануть тойона? Он мог вернуться в окрестности Петропавловска, скрываясь в лесу и зарослях жимолости, дойти до озера Калахтырка и, держась русла реки Калахтырки, выйти к морю, на Дальний маяк или к мысу Лагерному, и поджидать здесь английские суда. Это было бы вполне логично. Тарья людный пункт с кирпичным заводом и рыбным промыслом в Сельдовой губе. Конечно, и через Тарью можно пройти к океану, к Бабушкину маяку или обрывистому мысу Станицкого, но здесь дорога к морю более длинная и трудная, чем по Калахтырке. Может быть, Магуд рассчитывает найти в Тарье шлюпку, достаточно прочную и устойчивую, чтобы на ней достичь неприятельской эскадры или, в случае необходимости, выйти из залива в открытое море, к Курильским островам? Может быть.

Теперь Андронников не доверял ни собственным умозаключениям, ни логическим доводам. При одном воспоминании о Магуде землемера начинало трясти, и он сознавал, что способен на грубейшие ошибки и просчеты. Нет, уж раз он решил преследовать зверя — а Магуд был для Ивана Архиповича бешеным, вырвавшимся из клетки зверем, — то нужно отыскать след и гнать его без устали.

Камчадалы преследовали Магуда с безошибочностью прирожденных охотников. Беда в том, что американец опередил их на целую ночь и двигался быстрее, чем страдающий одышкой Андронников. Одни камчадалы со своей бесшумной, скользящей походкой, вероятно, догнали бы уже Магуда, но землемер не отпускал их вперед. Он сам должен схватить Магуда.

В травах, покрывших приозерные луга, камчадалы легко находили следы Магуда и его спутников. Примятые стебли, сломанный куст голубики, глянцевитые брусничные листья, втоптанные вместе с буроватыми зреющими ягодами в землю, след, наполнившийся водой, на мягкой, болотистой почве, осыпавшийся под тяжестью сапога край овражка, сдвинутый с места камень, щепотка золы из трубки американца, клейкие коричневые комочки табачной жвачки рыжего — ничто не ускользало от глаз камчадалов.

Молодой камчадал с длинной жесткой шевелюрой и медно-красным, узким лицом шел, пригибаясь к земле, находя новые признаки недавнего присутствия Магуда, а бородатый камчадал в теплой куртке и рваном малахае одобрял его "находки" ворчливыми междометиями.

Так они двигались молча — впереди стройный и легкий, как молодой олень, следопыт, за ним камчадал в зимнем малахае, позади взъерошенный, возбужденный Андронников. Только во время коротких привалов завязывался разговор, который больше напоминал монолог в исполнении провинциального трагика. Как только они садились, встревоженные камчадалы, мысленно возвращаясь в Авачу, в дом тойона, вспоминали о Магуде и, недоуменно покачивая головами, говорили:

— Злой человек, стыда не имеет… Ай, Ай!

— Человек, говоришь ты? — Андронников срывался с места, будто он ждал этих слов. — Нет, брат, постой! Докажи прежде, что он человек! — властно требовал он у камчадала.

— Садись, дохтур, ногам покой нужен, — смущенно говорил камчадал. Как и многие его соплеменники, он считал Андронникова доктором.

— Не можешь? — сердился бородач. — Зачем же величаешь его так, оскорбляя людской род и высокое звание человека? Ты темный человек, грамоте не знаешь, а разве станешь травить псами таких же, как ты, людей, ломать им кости, подвешивать за ноги?

— Нет, дохтур, нет! — испуганно мотал головой камчадал.

— Ты бедный камчадал, веришь в бога, или в своего Кухту, или в шамана, я не знаю, но ты ищешь добра себе и людям…

— О-о-о! Кутха! — забормотал растерянно камчадал, не то напоминая о грозной силе древнего бога, не то осуждая самое упоминание его имени.

Такие разговоры возникали на каждом привале. Увлеченные выразительной жестикуляцией старика, камчадалы слушали его почтительно.

Они шли сквозь рощи нестройной, причудливой каменной березы, через овраги и узкие сухие русла, которыми была изрезана земля. Поднимаясь на холмы, Андронников видел залив, бархатный хребет Сигнальной горы и неприятельскую эскадру, казавшуюся издали игрушечной.

Горькие мысли одолевали землемера. Пережитое потрясение вышибло его из житейской колеи. Мысли невольно возвращались к прошлому. Так ли он прожил жизнь? Не бежал ли от исполнения долга страха ради, не умея противостоять грубой силе, скудоумию и невежеству? Не загубил ли он в себе талант бегством от жизни? Конечно, загубил! В молодости, когда в голове зрели планы, сулившие добро России, нужно было бунтовать, бесстрашно идти до конца, какими бы пытками и духовной инквизицией ни грозили ему вельможи и сановные тупицы! Зачем он дал себя сломить? Зачем решимость пришла только теперь, когда он уже конченый для науки человек и имя его скажет любознательному петербуржцу так же мало, как стук копыт извозчичьей клячи по торцовой мостовой?