Русский флаг - Александр Борщаговский

— Об этом не нужно спорить, — сказал он, виновато хмурясь. — Я опасаюсь, что вы окажетесь там обузой. К войне тоже надо готовить себя…

— Я готова! — Маша повеселела. Схватив Зарудного за руку, она неожиданно проговорила: — Я сейчас скажу вам одну свою мысль, а вы честно ответите мне: да или нет! Хорошо?

— Отвечу.

— Вы сейчас больше всего, больше всего в мире боитесь, что дело обойдется без вас, что сражение пройдет, а вы простоите тут со своими волонтерами, ни разу не выстрелив?

— Мучительная мысль! — признался Зарудный.

— Значит, я только похожа на вас! — обрадовалась Маша. — Вот и все. Прощайте.

Зарудный медлил, сжав ее руку.

— Хорошо. Ваша правда… — Он говорил взволнованно и немного сердито. — Только берегите себя, Маша, прошу вас. У меня нет более близкого, родного человека. Идите!..

— Держитесь Никольской горы, Николки держитесь, Марья Николаевна! крикнул он, когда Маша была уже у развилки дорог.

Маша приветливо помахала ему рукой.

Под прикрытием Никольской горы можно, не опасаясь, дойти до перешейка. Неприятельские ядра не долетают сюда. Идя по взгорью, по перекрещивающимся тропинкам, Маша слышала зловещее шипение бомб, рев ядер, рассекавших воздух, видела белые облачка разрывов над городом. Часть населения перешла под защиту горы и тощего леска.

У дома почтмейстера Маша задержалась. Нужно сворачивать влево, к порту, — прямая тропа привела бы ее к перешейку, через который обстреливали город.

Дверь дома Диодора Хрисанфовича Трапезникова широко раскрыта. Передней комнате был придан вполне служебный вид, хотя почты в ближайшее время не предвиделось и на того, кто пришел бы в эту пору с письмом, посмотрели бы как на сумасшедшего.

На скамье у дома восседал сам почтмейстер в парадном мундире. Высокий ворот сжимал его морщинистый кадык. Тут же сидел и Трумберг, с загадочной улыбкой на устах, пышнотелая Августина, утопающая в складках, кружевах и фестончиках, и пялящий глаза Чэзз, красный, будто он только что удачно закончил хлопотливую торговую сделку и разрешил себе небольшой отдых. Они смотрели на город и порт с видом театральных зрителей, которым известен финал спектакля. Почтмейстер, похожий на длинный высохший корень, извлеченный из песчаной почвы, был важен как никогда. В эту минуту он гордился своей дружбой с Чэззом и Магудом, гордился зерцалом и почтовыми чемоданами: они превращали его, как он полагал, в жреца, гордо взирающего на суету политической жизни. Он гордился даже тем, что его дом, скрытый горой, оказался самым безопасным в городе.

Чэзз, наиболее подвижный в этой молчаливой компании, окликнул Машу:

— Куда идет молодая лэди?! — Лицо Чэзза смеялось узкими щелями глаз.

Маша ничего не ответила.

— Если вы хотите увидеть англичан, это можно сделать, не рискуя жизнью! — продолжал Чэзз, ерзая на скамье.

Трумберг засмеялся и сразу умолк под тяжелым взглядом Августины. Маша не нашлась, что ответить. Надобно скорей бежать. Скорей идти на батарею, только не слушать этого грязного человека, который всегда с такой слащавой приторностью кланяется женам чиновников с порога своей лавки… Бежать!

Она решительно повернула к городу.

— Последуйте нашему примеру! — хихикнул ей вслед Чэзз. — Посидите здесь!

Маша обернулась. Диодор Хрисанфович смотрел на нее тупым и укоризненным взглядом.

— Вы… воронье, воронье, — закричала она, — мерзкое воронье!

И побежала вниз по дороге, навстречу улицам, изрытым ядрами, навстречу оглушающему грохоту и странному чавканию бомб, падавших в Петропавловскую бухту.

II

Артиллеристы Кошечной батареи были потрясены неожиданным событием. Неприятель на протяжении трех часов осыпал позиции крупными ядрами и бомбами, но никакие его сюрпризы не рождали того оживления, какое вызвала своим появлением Харитина. Она пришла не одна и не с пустыми руками. Харитина с подругами принесла котел горячей каши и большой медный самовар из господского дома. Этот самовар перешел к Завойко по наследству от прежнего камчатского начальника Машина.

Харитина разыскала Василия Степановича в порту, когда он съехал с "Авроры", и спросила разрешения взять из дому самовар.

— Самовар?! — поразился Завойко. — Что за причуда?

— Дозвольте, хотим матросиков чаем побаловать, — бойко сказала девушка, — авось, жарче бить будут.

— Бери, пожалуй, — ответил Завойко, рассмеявшись. — Гляди, чтоб цел остался. Перед Кириллом ответ держать будешь, он старик строгий, злее англичанина…

— Известно, — Харитина мельком взглянула на окружающих, не смеются ли, и проворно побежала к дому губернатора.

К батарее женщины подходили во весь рост, подняв головы, будто обстрел их не касался, как дело сугубо мужское.

— Лихо идут бабоньки! — восторженно крикнул высокий комендор с Георгиевским крестом на груди. — Гляди, чиненка маковку оборвет!

Чиненками матросы называли бомбы, в отличие от "холодных" — ядер.

Над головами пролетела стайка ядер. Рядом прошипела бомба.

— Берегись! — крикнул комендор женщинам. — На землю, бабоньки! Не сносить вам головы, коли этаким манером разгуливать будете!

Дмитрий Максутов с любопытством смотрел на эту сцену, еще не понимая, зачем явились девушки на батарею.

Харитина сказала спокойно, как будто дело шло о чем-то привычном и навсегда решенном:

— Нечего им кланяться, пусть себе свистят… — Она шагнула в сторону, и Максутов увидел трехведерный самовар. — Просим чаю откушать!

Высокий комендор сгреб фуражку и весело ударил ею о землю.

— Спасибо, девушки! — сказал Дмитрий Максутов, низко кланяясь Харитине. — Всем вам спасибо!

Несмотря на то что теперь Кошечная батарея выдерживала огонь всех неприятельских фрегатов, у прислуги хватало времени пользоваться кухней Харитины, водворенной в один из блиндажей. Неприятель построил фрегаты в одну линию, но не подходил к батарее ближе четырехсот пятидесяти — пятисот саженей и прятался за Сигнальную гору, так что из одиннадцати орудий Кошечной батареи могли действовать всего шесть. В амбразуры остальных орудий видна была только гора, за которой скрывался неприятель. Избрав такую позицию, Депуант расчетливо избегал встречи с батареями "Авроры", к которым в глубине души еще со времени Кальяо относился серьезнее, чем англичане. Стоило фрегатам выйти из укрытия и приблизиться к отмели, они сейчас же оказались бы в виду "Авроры" и под огнем ее батарей.

Кошечная батарея построена прочно; пожалуй, это единственное оборонительное сооружение, воздвигнутое по всем правилам фортификации, с поправками на камчатскую бедность. Высокий бруствер, тугие фашины и бревенчатые укрытия, усиленные мешками с землей, хорошо защищали артиллеристов от ядер и осколков бомб. Пока неприятель стрелял навесным огнем из-за горы и с далекого расстояния, его ядра не имели полной силы. Ударяясь о фашины, они не проникали в толщу бруствера, застревали в фашинах или отскакивали и зарывались в песок. Большой вред приносили двухпудовые бомбические пушки, — их было по две на каждой стороне фрегатов. Бомбы вредили фашинам, грызли бруствер, рвались над батареей и позади ее, раня осколками прислугу и кантонистов-картузников, сновавших между пушками и пороховым погребом.

С "Авроры" тяжело наблюдать за ленивой пальбой Кошечной батареи. Подвиг ее артиллеристов, быть может, будет оценен только к исходу сражения, если батарее чудом удастся устоять. Но в каждую минуту боя, когда в ответ на батальный огонь неприятеля раздавались, и то не часто, одиночные выстрелы — как будто большинство орудий Максутова уже подбито, заряды кончаются, а прислуга уничтожена, — аврорцам, любившим Дмитрия, становилось не по себе. Фрегат не мог участвовать в перестрелке, пока какое-либо из неприятельских судов не покажется из-за Сигнального мыса, и весь бездействовавший экипаж высыпал на шканцы, наблюдая за действиями Кошечной батареи.

Александр Максутов с надеждой смотрел на батарею всякий раз, когда там возникало минутное оживление. Иона, принявшийся было считать неприятельские ядра и бомбы, видные глазу, вскоре махнул рукой и, остановив Александра, сказал укоризненно:

— Ленив братец ваш, зело ленив! От него не скоро выстрела дождешься… А еще гусар, крамольник! Ай-яй-яй!

Александр Максутов с трудом сдерживал разбуженную злость.

— Вы не вспыхивайте, Александр Петрович, — подтрунивал Иона. Табачком не балуюсь, мне огонька не потребуется. Вот Дмитрию подать бы огня…

— Отец Иона! — заговорил Александр, заикаясь от ожесточения. — Ничего вы в этом не смыслите…

— Что-то вы все сегодня шипите, как бомбы! — замахал на него руками Иона. — Того и гляди, разорвет!