О черни, Путевые заметки - Карел Чапек

Потом оба эти безымянные отошли в сторону, и новый эспада со шпагой .в руке заступил место раненого матадора.

У мадатора sobresaliente[высшей квалификации (исп.)] длинное и грустное лицо; он явно непопулярен, и быка, которого он принимает, зовут "Преступник". С этой минуты коррида превратилась в чудовищную бойню, озверевшая толпа криком и свистом толкала нелюбимого эспаду прямо на рога дикого зверя; и он шел, стиснув зубы, как идут на смерть, и рукою, хотя и нетвердой, эстоковал быка. Бык вышиб у эспады шпагу, и она, раскачиваясь, так и осталась торчать в ране. Новые крики протеста. Тореро бегут, чтобы отвлечь быка плащами. Толпа яростным криком гонит их обратно: подавай им геройскую смерть быка да и только.

И опять бледный матадор со шпагой и мулетой идет убивать по правилам игры; но бык уперся и стоит, задрав голову, шея его утыкана бандерильями и словно прикрыта кровяным плащом. Эспада острием шпаги пробует наклонить ему голову, чтобы можно было проколоть лопатку, но бык стоит и мычит, как корова. Тореро накидывают плащи на торчащие из его шеи бандерильи, чтобы, растревожив боль, вывести его из этой упрямой неподвижности; но бык ревет, мочится от боли и роет песок арены, словно хочет укрыться в земле. Наконец матадор нагибает быку голову и эстокует недвижное животное, но и эта рана не последняя: пунтильеро, как ласка, кидается на бычий загривок и докалывает его кинжалом. Под злобный смех и выкрики двадцати тысяч уходит верзила-матадор, весь так и сверкая золотом, с черным традиционным узелком волос на затылке; глубоко запавшие глаза его устремлены в землю.

Никто не протягивает ему через барьер руку, и этот осужденный толпой человек должен забить еще трех быков.

И опять, как тяжелый сон, закружилась, завертелась коррида во всем ее ужасе и искрящейся красоте. Опять засверкали тореро в золотых пелеринках и куртках, въехали золотые пикадоры верхом на жалких клячах с завязанными глазами, чтобы, стоя на одном месте, поджидать быка; им пока занимаются тореро: взмахивают плащами, подскакивают, увертываются. Он небольшой, но проворный, как бешеная кошка. Тореро стараются заманить его к пикадору, тот поднял пику, а его кляча с завязанными глазами трясется от страха и хочет вздыбиться, только недостает на это сил. И бык поддается на провокацию: он с готовностью кидается на пикадора, наталкивается шеей на древко, едва не выбив пикадора из седла, но тут же встряхивается и опять бросается вперед, поднимает на рога костлявую кобылу вместе со всадником и швыряет о доски барьера.

В наши дни по приказу диктатора брюхо и грудь кляче пикадора обязательно защищают специальным волосяным матом, так что бык, который обыкновенно поднимает и швыряет эту лошадь, теперь уже редко вспарывает ей бок, как это бывало раньше.

И все-таки у пикадоров тяжелая и нелепая роль.

Слышите, нехорошо смотреть, как этот поработавший на своем веку мерин бьется в судорогах страха, тащить его, подставлять страшным ударам быка, потом поднимать на ноги и опять гнать на бычьи рога; ведь от этих двух пикадоров быку предстоит получить три глубокие раны тупым копьем, чтобы он потерял немного крови и был "castigado"["таким, как полагается по правилам игры" (исп.).]. Бой может быть прекрасен; но страх, друзья мои, будь это страх человека или животного - невыносимое и унизительное зрелище. Так вот, когда лошадь, седок и копье сплетаются в один клубок, подскакивают тореро с плащами и уводят за собой храпящего быка, всегда выигрывающего это первое сраженье ценою страшной раны между лопаток.

Пикадоры ускакали. Бык некоторое время бешено кидается на красные шелковые подкладки плащей, и на арену стремглав вбегают бандерильеро. Они искрятся и сверкают больше остальных, если только это еще возможно; в руках у них тонкие копья, или, вернее, длинные деревянные стрелы, украшенные бумажными лентами и розетками. Бандерильеро скачут перед быком, орут на него, машут руками, бегут ему навстречу, и, наконец, он, склонив голову и выгнув шею, бросается в слепую яростную атаку. Но как только бык делает рывок, бандерильеро поднимается на носки и весь напрягшийся, прогнутый, словно лук, держа наготове бандерильи в высоко поднятых руках, ждет. Пусть говорят, что угодно, но эта легкая танцевальная поза человека перед разъяренным зверем - прекрасна. В последнюю долю секунды, как молнии, сверкают обе бандерильи, бандерильеро отскакивает и отбегает в сторону, а бык неистовыми прыжками силится стряхнуть две качающиеся у него в шее рогатины. Через минуту в нее уже воткнута вторая пара убранных лентами бандерилий, а легконогий бандерильеро, спасаясь, прыгает за барьер.

Раны быка теперь уже сильно кровоточат, его огромная шея залита целыми пластами крови и из-за торчащих бандерилий напоминает пронзенное семью стрелами сердце Девы Марии.

И снова выбежали чуло, чтобы выматывать и одновременно дразнить быка своими плащами, потому что нельзя допускать, чтобы бык сделался вялым.

Они машут перед ним красными подкладками, бык кидается на самое большое красное пятно, на плащ, иначе говоря, и тореро едва успевает увернуться от удара. Но этот бык решил, кажется, позабавить публику. Он неожиданно бросился на тореро с таким проворством и такой отчаянной воинственностью, что все, как блохи, поскакали за барьер. Бычок только взмахнул хвостом, с разбегу вслед за ними перевалился через барьер и погнал их по коридорчику между ареной и публикой. Весь персонал корриды опрометью бросился спасаться на арену; бычок, победоносно проскакав весь коридор, возвращается на арену, гордо помахивая хвостом, и сейчас же новым стремительным натиском швыряет всех, кто там есть, за барьер. Теперь он полновластный хозяин арены, и весь его вид говорит об этом; кажется, он так и ждет, что амфитеатр разразится овацией. Опять выскочили чуло, чтобы немножко его погонять.

Толпа взревела: она хотела швырнуть эспаду на быка, когда тот еще в полной силе. Искрящийся золотом эспада с запавшими глазами и плотно сжатым ртом встал перед ложей президента, держа красную мулету в левой руке и склоненную шпагу в правой; было видно, что ему уже все едино: он ждал знака, но президент медлил. Тореро скакали вокруг бычка, который гонялся за ними, выставив рога и не отставая ни на вершок. Зрители угрожающе поднимались и вопили. Ожидающий знака эспада наклонил голову с черным узелком волос, и президент кивнул: заиграли фанфары, арена мигом опустела, и эспада с бесстрастным лицом, подняв шпагу, дал клятву, что бык примет смерть. Потом, помахивая мулетой, пошел по арене к быку.

Это была нехорошая коррида. Эспада рисковал жизнью с какой-то отвагой отчаяния; бык даже не давал ему возможности эстоковать, он стал гонять его по песку арены, унес на рогах его мулету и яростно преследовал незащищенного матадора, пока тот не прыгнул за барьер, потеряв при этом шпагу.

Бывают минуты, когда этот танец человека и зверя красив; эспада, держа перед собой мулету, старается приманить животное; бык бросается на красный лоскут, тело человека подается в сторону, запавшие глаза выбирают на бычьей шее место для удара.

Все это не занимает и секунды, и снова рывок, скачок в сторону, и удар, который не попадает в цель.

Этот поединок быка и человека до того напрягает нервы, что уже через несколько минут все ощущения притупляются. Несколько раз выбегали чуло, чтобы сменить измаявшегося эспаду, но публика ревом загоняла их обратно. Эспада, слегка пожав плечами, снова пошел на быка. Он сделал красивый выпад, но эстоковал плохо. И только после пятого удара бык растянулся на песке. Творилось что-то страшное; эспада шел как побитый, освистанный целым амфитеатром, и мне было жаль его еще мучительней, чем издыхающего быка.

Шестой бык был огромный и белый, неповоротливый и мирный, как корова; его чуть не силой заставили, спотыкаясь, побежать к лошади пикадора. Тореро с плащами тянули его за рога, чтобы он хотя бы отмахивался, а бандерильеро скакали перед ним, как ошалелые, махали руками, ругали его, высмеивали и, наконец, вызвали на вялую и неуклюжую атаку. Толпа раздраженно шумела, она хотела, чтобы бык сражался, и ревущее, залитое кровью животное терзали еще больше. Я хотел уйти, но люди повставали с мест, грозили кулаками, орали; пройти не было никакой возможности, я закрыл глаза и приготовился ждать, пока это не кончится. Когда, просидев так целую вечность, я снова открыл глаза, пошатывающийся на ослабевших ногах бык еще жил.

И только, когда должны были выпускать седьмого быка,- я протиснулся к выходу и побрел по севильским уличкам, я испытывал странное чувство: мне было как-то стыдно, но вот не знаю хорошенько - своей жестокости или своей слабости. Там, в амфитеатре, была минута, когда я начал кричать, что это бесчеловечно; возле меня сидел голландский инженер, постоянно живущий в Севилье, и он удивился моему крику.

- У меня это двадцатая коррида,-сказал он, - и только первая казалась мне жестокой.