Долгое дело - Станислав Родионов

– Вы каким цветом пишете? – заинтересовался он.

– Синим.

– Пожалуйста, пишите обо мне зеленым – моим любимым цветом.

Она улыбнулась, окинув взглядом его зеленый костюм, салатную рубашку и светлый галстук с травяным отливом.

– Вот ищу зеленые ботинки, – поделился инспектор.

Холстянникова сделала вторую запись: "Внешность. Рыжие волосы, но лицо мужественное. Девятнадцать лет. Красив, но по-своему. Любит шутить".

– Мне бы хотелось начать с вашего духовного мира. Скажите, интересуетесь ли вы каким-либо искусством?

– Я ими всеми интересуюсь.

– Даже так. Например, оперой?

– Мне очень нравятся арии из одноименных опер.

– Что вы имеете в виду?

– А вы не поняли?

– Разумеется, поняла.

Леденцов пристально смотрел круглыми глазами, не мигая и не оживляя мускулы лица, как отвечал на трудном экзамене.

– Я и оперетты люблю, классические.

– Какие, например?

– Например, ту, где поет мистер Игрек.

– Мистер Икс, – поправила она со снисходительной улыбкой.

– Ага, Икс. Я всегда хромал по математике.

– Ну, а балет?

– Откровенно говоря, не люблю.

– Почему?

– Допустим, он принц, а она лебедь. Он ее поднял и держит на голове. И что? Ему тяжело, ей неудобно, а публике неинтересно.

Она улыбнулась – инспектор оказался веселым человеком.

– А как вы относитесь к симфонической музыке?

– Я больше люблю романсы с чувствиночкой.

– Какой ваш любимый?

– Романс "Закатил я глаза".

– Что-то не помню. Кто композитор?

– Да вы не знаете. Композитор Порубаймех, наш постовой милиционер.

– Вероятно, вы любите телевидение? – решила она.

– Люблю, но только одну передачу "В мире животных". Да и то смотря какие животные.

– Состоите ли вы членом какого-нибудь спортивного клуба?

– Я посещаю "Клуб обнаженных".

– Разве есть такой клуб?

– Не первый год хожу.

– И что там... делают?

– Собираемся, пардон, обнажаемся... А то вы не бывали?

Не будь на ее продолговатом лице черноморского загара, Холстянникова бы покраснела под немигающим и намекающим взглядом инспектора. Она взялась за спасательную чашку и с удовольствием отпила пару крупных глотков нечерного, но очень вкусного кофе.

– Наверное, и не бывали, – решил Леденцов. – Теперь все моются в ваннах.

– Так вы имели в виду баню?

– Ага. А вы небось подумали на ресторан?

– Чем-то вы похожи на инспектора Петельникова...

– Мы из одного райотдела.

Холстянникова брала сложнейшие интервью у физиков-атомщиков, брала солидные интервью у директоров, обстоятельные интервью у рабочих, остроумнейшие – у писателей, у веселых артистов... Она могла найтись, возразить, отпарировать, подсказать и отбрить. Она взяла с собой один из самых емких блокнотов, ожидая услышать уйму случаев, историй, баек, легенд, приключений... Но пока писать было нечего, пока она пила бесконечный кофе.

Холстянникова опустила глаза на стол и увидела журнал "Вопросы психологии".

– Вы увлекаетесь психологией?

– В нашей работе без психологии не проживешь.

– Неужели психология помогает розыску преступника?

– Объясню на примере, следите. Парень схватил девицу за руку. Она закричала. Спрашиваю его, зачем схватил. Отвечает: просто так, без умысла. Тогда я ему и врезал: а Фрейд на что? Поняли?

– Ничего не поняла.

– Фрейд учит, что безмотивный поступок есть неосознанная сексуальность. Этому парню я шью покушение на изнасилование.

– Господи, какая глупость...

– Вы о Фрейде? Верно, я и сам хочу тиснуть в этот журнальчик статейку о недочетах в его теории.

– По материалам своей практики?

– Нет, по материалам соседского кота. Фрейд утверждает, что двигателем жизни служит секс. А вот соседский кот, само собой Васька, кастрированный, а живет полнокровной жизнью: ест, пьет, ловит птичек, дерется с кошками...

Она захлопнула блокнот, свинтила многоцветную ручку и нервным взмахом ладоней огладила свой костюм "сафари": бледно-синий, шесть простроченных карманов, значок журналиста на груди – погончиков не хватает. От нервной вспышки, от маломерности пространства и от выпитого кофе ей стало жарко. Ни вентилятора, ни открытой форточки... Она глянула на Леденцова, на горящую прическу, которая тоже, наверное, испускала жар. Но лицо инспектора прохладно белело почти морозной серьезностью, потому что он не нервничал, не пил кофе и привык к своему закутку.

– Попробуем о другом... Говорят, что того преступника, который украл бриллиант из ювелирного магазина, так и не поймали? – вспомнила Холстянникова.

– Поймали.

– Разве? Расскажите подробнее. Например, кто поймал?

– Я.

– О, каким образом?

Леденцов задумчиво почесал затылок, вспоминая детали:

– Вам всю правду или гнать туфту для статейки?

– Нет, мне правду, а гнать эту... не надо.

– Продавцы дали мне описание одной покупательницы. Светловолосого цвета, губы крупные, мочка правого уха оторвана, широкая баба, как два баобаба. Меня как кто по репе долбанул. Нинка-Губа! Иду на ее хату. Она там делает одного лоха...

– Что делает?

– Лопоухого парня обирает. Я ей вопросик... Нинка, ху из ху? Не брала, говорит, никакого бриллианта. Обыскал хату, обыскал Нинку – нету. Сожрала она его, что ли? Подмигни, говорю, мне, Нинка, правым глазом. Подмигивает. А теперь левым. Не подмигивает. Вытащил я ее левый глаз...

– Как вытащил?

– Вставной. Нинка под него бриллиант и запихнула.

Холстянниковой, казалось, не хватало воздуха. Прищуренными глазами изучала она лицо инспектора, как считала веснушки, пшеном рассыпанные по его щекам.

– Валентина Альбертовна, поскольку вы тут, хочу подсказать кое-какие правила по технике безопасности. У вас на пальце золотое кольцо. Снимается легко?

– Легко.

– Это хорошо. Тогда уголовник палец рубить не станет. А вот сережки может выдернуть вместе с мочками. Ну, золотых коронок у вас нет. Подходит зимний сезон. У вас наверняка есть меховая шуба или дубленка. Учтите, мех выстригают на ходу для кисточек, а на светлых дубленках в автобусах пишут объявления об обмене. И запомните, если на вас нападут в парадной, не кричите "Караул!". Никто не выйдет. Кричите "Пожар!" – все выскочат...

– Ну, хватит! – взорвалась Холстянникова.

– У вас пока все хорошо, но я говорю о плохом во имя лучшего.

Она вскочила, сгребая сумку, блокнот и ручку:

– Я пожалуюсь начальнику райотдела...

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я (на отдельном листке). Но если смысл жизни заключается в жизни друг для друга, то что значит "прожить со смыслом"? Что значит это пресловутое "умение жить"? Выходит, жизнь со смыслом никак не связана с материальным достатком, о котором многие так истово пекутся. Выходит, мы печемся не о главном, о второстепенном? Если смысл моего существования заключен в жизни для окружающих людей, то главным я должен полагать их отношение ко мне. Тогда умение жить – это умение любить людей и быть ими любимым.

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. А достоин ли человек любви и жалости? К примеру такой, которого я вижу ежедневно...

Солнца не любит, морщится, стоит открыть форточку. Не курит, боится рака. Выпивает тайно и осторожно, чтобы без сивушных масел. При этом губы делает трубочкой, как горилла. Ест торопливо, молча, не отрывая глаз от миски, то бишь от тарелки. Но он никуда не спешит – после еды полчаса ковыряет спичкой в зубах. Всегда напряжен. Телефонную трубку хватает мгновенно, как горилла банан. Ему кажется, что кругом враги. Особенно я. Боится собраний, но один на один свиреп, как та горилла без банана.

Красивые женщины его не волнуют: он смотрит не на миловидные лица, а на минивидные ножки...

Да, я не сказала, о ком говорю. Вы, наверное, подумали, что о горилле? Нет, о моем начальнике, который давал в прокуратуру на меня характеристику.

Васин сел за маленький столик, примыкающий к большому, к главному. Антимонин и Беспалов расположились в отдалении, на приземистом диванчике в половине кабинета, предназначенной для гостей. Рябинин, вошедший последним, выбрал себе место в уголке, у приемника, и глянул на заместителя прокурора города...

Каштановые волосы подстрижены модно и лежат волосок к волоску. Коричневый костюм из тонкошерстной ткани сидит на плечах как-то расправленно, как кавказская бурка. Абрикосовая сорочка хрустит воротником, стоит ему повернуть голову. Блестящий галстук расцвечен светлыми изломами, как отшлифованный гранит. Руки сложены на пачке свежих газет. Сухощавое светлое лицо стянуто недоступной суровостью.

– Так. Кто докладывает? – спросил он голосом, которого побаивались следователи: казалось, что его слова не имеют гласных и поэтому отскакивают от стола прямо в посетителей.