Атлантический дневник (сборник) - Алексей Цветков

Когда встал вопрос о публикации книги, Поппер столкнулся с серьезными трудностями, и некоторые осведомленные лица дали ему понять, что трудности связаны именно с атаками на авторитеты, то есть на покойного и живого классиков, Платона и Витгенштейна. Тому, кто хоть немного знаком с личностью и творчеством Карла Поппера, не надо объяснять, что почтение к авторитетам было для него чем-то вроде красной тряпки. Главным предметом философских исследований Поппера была наука, а в науке авторитетов нет – правильная гипотеза, высказанная первокурсником, всегда вернее, чем неправильная, выдвинутая троекратным нобелевским лауреатом. Таким образом, у Карла Поппера была еще одна веская причина атаковать Витгенштейна в кембриджской аудитории.

Кто же победил в этом легендарном споре и в какой мере здесь вообще можно говорить о победителях – таким вопросом задаются в своей книге Эдмондс и Айдиноу. Не подлежит сомнению, что Карл Поппер до конца жизни сохранил уверенность в том, что победа осталась за ним, а Витгенштейн остался при своей кочерге. Нельзя сказать, чтобы его учение о достижении истины в науке осталось неприступной крепостью. Его подвергали атакам многие, начиная с его собственного ученика Имре Лакатоса и включая таких известных американских философов, как Пауль Файерабенд и Томас Кун. Его блистательная критика тоталитаризма с падением тоталитарных империй утратила значительную часть своей привлекательности для читателей, которых трудно соблазнить абстрактными философскими идеями. Тем не менее он остается одной из самых авторитетных фигур в том кругу, чья оценка всегда имела для него главное значение, – в кругу ученых, интересующихся философским обоснованием своего труда. Но он навсегда проиграл Витгенштейну в плане личного обаяния, в ауре легендарности – у него есть множество ценителей, но нет и не было восторженных обожателей.

Что касается самого Витгенштейна, то он, судя по всему, не слишком испугался атаки – в его переписке есть упоминание вскользь о некоем «осле, докторе Поппере», который нес сущую чепуху. Витгенштейну вообще не было свойственно страстно защищать свои идеи – он изрекал их как окончательные истины и больше к ним не возвращался. Здесь, наверное, чувствуется разница в социальном происхождении и жизненном опыте.

Тем не менее трудно не заметить, что принятые им меры по ликвидации философии не возымели особого действия. Философия существует по-прежнему, и лишь часть ее посвящена толкованию гениального наследия. Многие, набив оскомину на скептицизме, вновь обращаются к метафизике, то есть к размышлению о вечном, в неприязни к которой Поппер был с Витгенштейном совершенно заодно. «Логико-философский трактат» сегодня цитируют далеко не только философы, он приобрел статус, близкий к священной книге, но в целом можно говорить, что легенда одержала верх над мыслью.

Некоторые полагают, что философия Витгенштейна продолжена в сегодняшних идеях постмодернизма, в трудах Жака Деррида. Такое наследие Витгенштейна, скорее всего, шокировало бы – он был совершенно чужд цинизма, одержим проблемами личной нравственности и, хотя ни во что определенно не верил, по темпераменту был скорее мистиком, чем скептиком. Нельзя даже сказать, чтобы Витгенштейн начисто отрицал существование «вечных вопросов». Он посвятил им последнюю, седьмую главу своего «Трактата». Эта глава побивает все рекорды лаконизма и состоит из одной-единственной фразы: «О чем нельзя говорить, о том надлежит молчать».

ГОРОДСКОЙ РОМАНС

Книги имеют свою судьбу, habent sua fata libelli, гласит латинская поговорка. Впрочем, не совсем поговорка: эти слова принадлежат Теренциану Мавру, римскому грамматику III века нашей эры, и тот факт, что большинство из нас ровным счетом ничего не знает ни о нем, ни о его собственных книгах, служит его словам ироническим подтверждением.

Именно такова судьба большинства книг – они превращаются в пыль. И нельзя сказать, даже отвлекаясь от качества этих книг, чтобы это было так уж плохо, потому что забвение, может быть, еще более ценное качество, чем память. Забвение – это способ отбора информации, которая без отбора вообще немыслима, это организация нашего исторического опыта.

Но есть и такие, которые остаются. Счастье не только в том, что у нас есть простор для выбора, но и в том, что есть критерии. И сегодня у меня появился повод поговорить об одной из таких редких книг, потому что в этом году исполняется 50 лет со времени публикации одного из лучших романов минувшего столетия – «Приключений Оджи Марча» Сола Беллоу. Видимо, эта книга осталась навсегда – в том смысле, в каком мы вообще вправе употреблять это слово.

Беллоу, конечно же, нельзя назвать неизвестной в России величиной, хотя бы потому, что его имя проставлено в нобелевском списке, но этот список – сомнительный советчик. Человек, выстроивший свой круг чтения из нобелевских лауреатов, рискует стать посмешищем. Можно, конечно, вспомнить, что несколько лет назад специальный комитет из писателей и критиков включил «Приключения Оджи Марча» в число 100 лучших романов столетия. Но и этот список был встречен сарказмом, а сотня – слишком астрономическое число даже для такой обширной литературы, как англоязычная. У «Оджи Марча» нет в ней сотни соперников.

В любом случае такт требует представить писателя. Сол Беллоу родился в 1915 году в Монреале, в семье еврейских иммигрантов из России, но девяти лет от роду перебрался с родителями в Чикаго. С тех пор его судьба и творчество в значительной мере связаны именно с этим городом. «Приключения Оджи Марча» – третий роман Беллоу, но именно он принес ему настоящую славу, а также Национальную книжную премию. После этого были еще «Планета мистера Сэммлера», «Герцог», «Дар Гумбольдта» и «Декабрь декана», множество литературных наград, включая Нобелевскую премию за 1976 год. Сегодня Солу Беллоу – 88 лет, но всего лишь несколько лет назад он опубликовал очередную книгу, «Рэйвелстайн» – полумемуары-полуроман, посвященный памяти друга. Примерно в то же время у него родилась дочь от очередного брака – счет этим бракам утрачен.

Канада, с ее извечной ревностью к южному левиафану, до сих пор предпринимает судорожные попытки поставить талант Беллоу себе в заслугу, но без особого успеха – эти претензии отвергает даже не столько сам писатель, сколько его самый известный герой, а поскольку первые строки «Приключений Оджи Марча» стали почти нарицательными, достаточно просто их привести.

...

Я – американец, уроженец Чикаго – Чикаго, этого хмурого города, и подхожу к делу, как сам себя научил, в вольном стиле, и оставлю по себе след на собственный лад: первый постучишься – первого впустят; иногда стук невинный, иногда не очень. Но характер человека – это его судьба, говорит Гераклит, и в конечном счете нет никакой возможности замаскировать природу стука акустической обработкой двери или прикрыв костяшки перчаткой.

Всякий знает, что в сокрытии нет никакой тонкости или точности: придавишь одно место, за ним западет соседнее.

Сегодня такой стилистический гамбит вряд ли возможен – слово «американец» слишком отягощено сомнениями. В любом случае Оджи Марч, герой и рассказчик, вкладывает в это слово радикально иной смысл, чем оно имело прежде. Большинство ведущих литературных героев до Беллоу были представители другой Америки, полуутопии Томаса Джефферсона, который представлял себе будущее страны как некую коммуну джентльменов-фермеров, днем ведущих сельскохозяйственные работы, по вечерам философствующих и музицирующих. Жизнь, конечно же, распорядилась иначе, и город победил. Но до Беллоу город и городские жители представали американскому читателю в основном на страницах романов социально-критического направления – у Теодора Драйзера или Эптона Синклера. Беллоу или его герой первыми заговорили от лица американских горожан совершенно иного склада, жителей многомиллионных и многоязыких грохочущих миров, прибывших из-за океана покорять эти миры. «Я – американец», – говорит Оджи Марч, но мы слышим настоящий смысл этой фразы: «Это я-то как раз и есть американец».

Книга вышла в 1953-м, на закате модернизма и в момент зарождения нынешнего натужно-иронического метода, и тем не менее она беззастенчиво, даже вызывающе реалистична. Более того, она сознательно перебрасывает мост в прошлое самой своей жанровой структурой – может быть, правильнее перевести ее название как «Похождения Оджи Марча». Она представляет собой сплав двух традиционных жанров, коренящихся еще в XVIII веке и даже раньше: воспитательного романа и авантюрного романа. На Западе последним здесь побывал Томас Манн, писатель еще ощутимо классической традиции, с его «Волшебной горой» и «Признаниями авантюриста Феликса Круля». В русской традиции авантюрный жанр с блеском представили Ильф и Петров, а что касается воспитательного, то для чтения «Детства Темы» Гарина-Михайловского и, тем более, горьковского «Клима Самгина» сегодня нужен изрядный навык мазохизма.