Александр III: Забытый император - Олег Михайлов

Обыкновенно в этот день в Зимнем дворце была торжественная заутреня, на которую приглашались почти все высшие чины империи и двор. Иными словами, в этот день происходил большой, торжественный выход.

Но как только государь с императрицей вышли из своих покоев, вдруг всюду потухло электричество. Весь дворец погрузился в темноту, так что пришлось осветить его керосиновыми лампами и свечами.

Вообще же в последнее время Александр III был уже не тот самодержец, перед которым все трепетало. Он и сам сознавал это.

Еще летом 1893 года царь приехал на яхте «Полярная звезда» в Либаву, где был построен порт. В финансировании его, помимо банкиров, принимал участие министр путей сообщения Кривошеин. Государю докладывали, что этот министр на государственные деньги строил себе дворцы, что он гонит шпалы для железных дорог из своих имений, но царь, по обыкновению, никого не слушал.

Александр III пригласил обедать на «Полярную звезду» инженеров и чиновников, был со всеми очень любезен, однако с Кривошеиным вел себя сухо. После обеда царь подошел к министру и спросил:

– Вы опять купили имение?

Кривошеин замялся.

– Говорите же! – потребовал император.

– Да, – пролепетал министр.

– Это стыдно! – сказал Александр III и отошел.

И все. Кривошеин был снят за злоупотребления только при новом государе.

Не прошло и месяца, как императору доложили о том, что броненосец береговой обороны «Русалка», который шел из Ревеля в Гельсингфорс, затонул во время бури, причем погибла вся команда. Истинных причин катастрофы следствие не выяснило, но во флоте эту гибель приписывали дурному состоянию корпуса судна, не отремонтированного должным образом перед навигацией. Предполагалось, что от сильной качки корпус броненосца дал сильную течь, и он пошел ко дну.

Александр III, так сильно любивший морское дело, много сделавший для усиления отечественного флота и, можно сказать, воскресивший Черноморский флот, принял гибель «Русалки» близко к сердцу. Он внимательно следил за ходом следствия и настаивал, чтобы место гибели было тщательно протралено, чтобы корпус броненосца был найден и осмотрен водолазами.

Утром, перед завтраком, морской министр Чихачев доложил, однако, что гибель «Русалки» явилась несчастьем, в котором никто не повинен, и что броненосец, несмотря на все усилия, найти так и не удалось.

Во время завтрака все заметили, что император чем-то расстроен. Он отказался от традиционной рюмки, поковырял вилкой в бифштексе, а затем встал из-за стола и пригласил наследника к себе в кабинет.

– Я пережил сегодня тяжелые испытания… – сказал он цесаревичу и поведал об услышанном от адмирала Чихачева.

Затем он подвел Николая Александровича к большой карте Финского залива, висевшей на стене кабинета, и с раздражением стал говорить, что решительно не согласен с заключением доклада.

– Я убежден, что расследование произведено не так, как следует, – волнуясь больше обычного, повторял государь. Он указал на курс, по которому шел броненосец, добавив: – Траление было произведено намеренно неправильно! Ты только подумай, Ники, – говорил Александр III, указывая на карту. – Они должны были тралить здесь, а тралят тут, где «Русалки» не могло быть!..

Долго с раздражением, задыхаясь от одышки, объяснял император цесаревичу, как в действительности все происходило, а затем сказал:

– В этом я убежден. И что же? После пространного доклада Чихачева мне не оставалось ничего другого, как утвердить его. Ты понимаешь, Ники, ужас моего положения!

Горячее желание узнать истину уже разъедалось недостатком воли настоять на своем. Чихачев был устранен от должности морского министра уже после кончины Александра III.

Между тем болезнь развивалась, хотя сам государь ее не признавал. Царской семье вообще была присуща странность – не признаваться в своей болезни и по возможности не лечиться. И вот это чувство у Александра III было особенно развито. Отчасти это было связано с удивительной целомудренностью императора. Он оставался до самого конца слишком уязвимым и не любил врачей только потому, что испытывал непреодолимую стыдливость, когда при посторонних ему приходилось раздеваться для обследований. Вот отчего долгое время заболевание царя было окружено завесой таинственности не только для общества, но и для врачей-специалистов. А старик Гирш и врач Попов сослужили ему ту же недобрую службу, что и Шестов для цесаревича Николая Александровича, почившего в Ницце.

Помните мрачную шутку Мещерского? Великие мира сего находятся в наихудшем положении сравнительно с простыми смертными: у них есть свой врач…

Несмотря на то что у Александра III обнаружили болезнь почек – нефрит, несмотря на то, что у него отекли ноги, летом 1894 года он уехал поохотиться в Беловежскую пущу. Там государь не менял своего привычного образа жизни, часами сидел с ружьем в засаде, радовался, словно ребенок, охотничьим трофеям, а затем в компании Черевина позволял себе пропустить пару вместительных чарок. Казалось, ему стало немного легче: вернулась бодрость, отступили боли. И вдруг – резкое ухудшение.

Врачи настоятельно рекомендовали царю уехать за границу – на остров Корфу или в Египет. Но он твердо ответил:

– Нет, уж если мне суждено скоро умереть, то я хочу окончить земные дни в моей России, в моем Крыму, в моей Ливадии…

Глава девятая

Закат империи

1

Из маленькой виллы, которую трудно было даже назвать дворцом, открывался дивный вид на море. Все три окошка спальни императора на втором этаже были распахнуты, и он глядел на море из глубины комнаты, не в силах подняться с постели.

Было еще тепло, однако уже ощущалась ночная свежесть октябрьского, но крымского вечера. В воздухе пахло последними осенними розами и пряным ароматом лавровых кустов. Перед глазами государя темно-синей стеной вставало до горизонта совершенно спокойное море, уже подернутое, как запотевшее зеркало, легкой дымкой вечернего тумана. Это невольно напоминало Ниццу, далекий 1865 год, такое же море и кончину дорогого Никсы…

Александр Александрович отдавал себе отчёт, что ему оставались считанные дни, а возможно, даже часы до смерти.

Его донимали бессонница, слабость, отеки ног и сильный зуд кожи. Иногда он приглашал к себе любимого сына – пятнадцатилетнего Михаила, и тот осторожно массировал и почесывал щетками больные ноги.

Разительные изменения за короткий срок произошли в императоре: от прежнего великана ничего не осталось.

В редкие случаи, когда царь мог позволить себе выехать на короткую прогулку с императрицей в плетеной повозке – «корзинке» (дорожка в парке выбиралась так, чтобы никто из посторонних не мог его увидеть), он покачивался в повозке словно пьяный, поддерживаемый своей верной Минни; пальто болталось на нем как на вешалке. Знаменитых плеч, богатырской груди и могучего торса словно не существовало. Император исхудал настолько, что голова его стала маленькой – с кулачок, шея – тонкой, а затылка у этого великана как не бывало. В «корзинке», на руках Марии Федоровны, он большею частью спал…

Собрался консилиум. Личный врач Александра Александровича престарелый Гирш, а также вызванный из Москвы профессор Захарьин и берлинское светило доктор Лейден нашли у государя неизлечимую болезнь почек – нефрит. Недуг, безусловно, развивался давно, но император не терпел медицинских осмотров и лечебных процедур и всем лекарствам предпочитал ледяной квас пополам с шампанским, поглощая этот напиток в больших количествах. Однако уже после железнодорожной катастрофы в Борках у царя стала наблюдаться особая бледность, желтизна и одутловатость тела, свойственные почечным больным.

Впрочем, лейб-медик Александра Александровича хирург Вельяминов считал (и это подтвердило позднее вскрытие), что кончину императора ускорила болезнь другая, которую врачи проморгали, – гипертрофия сердца. Это была хворь кузнецов, матросов, борцов, у которых стенки сердца необыкновенно расширяются от постоянного и чрезмерного напряжения. Между тем, желая похудеть, государь истязал себя физической работой, колол и пилил дрова и был убежден в собственном воловьем здоровье.

Не меньший вред приносило и перенапряжение иное – забота о государственных делах, которые царь решал единолично, вникая во все мелочи и почасту засиживаясь за бумагами до глубокой ночи. Император уходил к себе обычно около девяти вечера и занимался делами в одиночестве. Только после настояний Марии Федоровны и врачей он дал слово, что будет работать лишь до трех ночи, и приказал камердинеру Карякину всякий раз докладывать ему, когда наступит это время. Если государь не прекращал своих занятий, слуга напоминал о времени вторично, после чего тушил свет. Иногда между императором и камердинером происходили пререкания, и тогда бывший денщик, а ныне царев слуга сердито говорил: