Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

И не надо меня уверять, будто он поступил с ней по-русски! Как раз русские особенно чутки в любви. Их поэзия — чудесное тому доказательство. Я думаю, ни у какого другого народа нет такой нежной любовной лирики. Да и более поздняя лирика самого Гумилева свидетельствует о том же.

Как же объяснить эту чудовищную выходку?

Тютчев, самый глубокий русский лирик, остерегал деву любить поэта: «О, как убийственно мы любим…»

В этом есть правда. Любил ли Пигмалион свою статую или он любил Галатею? Трудно сказать. Тут случай имманентной полярности. Нам она ведома. Достаточно вспомнить молодого Гёте и его Фредерику. Прекраснейшие стихи кончаются почти жестокой отповедью.

А тут еще время. Одна умная шведка сказала мне в 1917 году, в разгар войны: «Так и должно было случиться. Фокстрот и танго втолкнули нас в эту беду».

То было время масок, время игры, вспененное время душевной фальши. Мы и сами, вероятно, не знали, что устроены так ненадежно. Мы играли, а ставкой была душа. Над словом «верность» — как и сегодня — больше всего смеялись. Оно считалось старомодным, патриархальным, так же как и слова «благодарность», «самопожертвование», то есть все то, что прежде называли добродетелью. И что теперь выглядело смешно и странно.

Мы заигрались и все же готовы были бы вернуться к истинным ценностям, если бы пуще всего на свете не боялись выглядеть смешными. И мы даже не знали, что движимы этим страхом, он стал нашей второй натурой.

Подчиняясь этой полярности и невольному соблазнителю, Дмитриева стала играть в Черубину де Габриак и заигралась настолько, что превратилась в Черубину де Габриак. Неудивительно, что она потерпела катастрофу.

Я думаю, что на самом деле я был не единственным, кто знал тайну Черубины. Слухи и тогда, должно быть, ходили — ведь обо всем знали Волошин, Лидия Брюллова, а может, и еще кто-нибудь, кому Елизавета Дмитриева в сумасбродном порыве выдала тайну своего поэтического свидетельства.

В один из вечеров в помещении «Аполлона» Сергей Маковский, обычно малодоступный, присел вдруг к нам с Дмитриевой и вовлек ее в весьма откровенный разговор.

Об этом случае он потом забыл или вытеснил его из памяти, но так было: он долго разговаривал с ней, повергая ее во все большее смущение. Попросил ее прочитать одно ее любовное стихотворение, а потом стал спрашивать, почти насмешливо, что она вообще знает о любви.

Мы все трое вели тогда какой-то потусторонний диспут о бесполезности любовной лирики, ибо еще Тютчев сказал: «Мысль изреченная есть ложь!»

Неожиданно Маковский со значением посмотрел на собеседницу и стал читать стихотворения Черубины.

Дмитриева сидела, низко склонив голову, а Маковский продолжал упиваться своей любимой ролью — холодного, бесстрастного, элегантного петербуржца.

А месяца через два — дело было после смерти Анненского — поползли слухи. Ну, слухи они и есть слухи. Они приходят и уходят, и одному Богу известно, что от них остается.

Мировая история может выглядеть иной раз как одна мировая сплетня. Ради соблазнения какой-нибудь самочки иной раз вздымаются слухи, похожие на оперение гордого павлина. А потом они уходят в прошлое, развеиваясь как дым.

Но иногда слухи обретают собственную власть. И тогда бывает скверно.

Один из наших сотрудников, великий портретист Александр Яковлевич Головин, писавший также декорации для сцены и располагавший огромной мастерской под самой крышей Мариинки, петербургского оперного театра, решил создать групповой портрет ведущих сотрудников «Аполлона». Предварительная работа началась с того, что по десять— двенадцать поэтов приходили по вечерам к нему, предоставляя художнику возможность поначалу просто вглядеться в их лица, поразмышлять над будущей композицией.

Как-то вечером, вскоре после отвратительной сцены в доме Лидии Брюлловой, я сидел со Зноско-Боровским в «Славянском базаре». После сеанса у Головина мы с ним собирались еще поехать к Маковскому обсудить один из ближайших номеров «Аполлона», который должен был быть посвящен исключительно немецкой литературе. Работы Шницлера и Гауптмана я уже получил; Гофмансталю, Борхардту, Гундольфу и Эрнсту Хардту следовало еще послать приглашения. Зноско пошел позвонить Маковскому, чтобы узнать, вернулся ли тот от Головина домой; когда Зноско снова подошел к нашему столику, на нем не было лица. Произошло что-то ужасное. Максимилиан Волошин дал пощечину Гумилеву. Мы должны были срочно ехать к Маковскому.

Сергей Маковский был вне себя. Он рассказал, что тот и другой вместе со всеми встретились у Головина. Художника куда-то вызвали, и все разбрелись пока по его просторной мастерской. Он, Маковский, прохаживался с Волошиным, который как-то тяжко дышал. И вот, когда они поравнялись с Гумилевым, который стоя разговаривал с кем-то, Макс неожиданно подскочил к Гумми и дважды с силой ударил его по лицу. Гумилев был взбешен, дуэли не избежать.

Я испугался, потому что, в отличие от других, я-то знал, в чем тут причина. То была месть Дмитриевой. Она наверняка пожаловалась своему другу Волошину, который, похоже, был с нею все еще тесно связан, и Волошин, имевший еще с лета зуб на Гумилева, теперь не сдержался.

Но пока еще никто, кроме меня, не знал, что этот скандал произошел в тени соблазнительной, но болезненной Черубины де Габриак. Должен ли я был молчать об этом?

Однако мне нельзя было говорить, я хоть и случайно вляпался в эту паутину, сотканную печальной красивостью и озлобленными призраками, но дал слово молчать.

Гумилев попросил Кузмина и Зноско быть его секундантами. Секундантами Волошина стали граф Алексей Толстой и князь Шервашидзе, ученик Головина, художник, график и театральный деятель. Секунданты долго совещались, потому что ничего не могли понять в этом деле. Ясно было одно: должно быть, замешана женщина; многие знали о том, что случилось летом в Крыму. Но все попытки остудить пыл Гумилева кончились ничем. Он кипел и жаждал крови противника.

Слава Богу, на дуэли не произошло самого страшного; единственной жертвой оказалась галоша, забытая на поле боя. Но противники расстались непримиренными.

Зноско и Кузмин подробно поведали мне о всех фазах инцидента. Имя Черубины де Габриак при этом не было произнесено. (Оно и не могло быть произнесено, потому что Волошин молчал.)

Но однажды Кузмин отвел меня в сторонку и спросил, знаю ли я, кто такая Черубина де Габриак. Я ответил, что знаю, но обещал молчать. И тогда он спокойным тоном спросил, буду ли я и дальше молчать, если он мне откроет, что стихи Черубины сочиняла Дмитриева по инициативе Волошина и в соавторстве с ним.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});