Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

У меня оставалось немного времени на хронику, так как ее нужно было еще перевести. Однако программное вступление с апологией Стефана Георге не составило для меня труда.

В то же время потребовалось принять одно важное решение. В каждом номере «Аполлон» на двух страницах печатал полный список своих важнейших сотрудников. Он распространялся потом — по обмену — в русской и зарубежной печати. И вот я подумал, а не звучит ли мое домашнее имя — Ганс — слишком легкомысленно и несерьезно? Может, поменять его на мое полное имя Иоганнес? За ужином того дня, когда я писал свою статью, Ганс и Иоганнес еще сидели за столом вместе. За десертом они с удовольствием расстались навеки. Это произошло в октябре 1909 года. От возможности использовать оба имени, данные мне при рождении, — Иоганн и Фердинанд — я отказался. Слишком уж по-эрцгерцогски это звучало!

Крещение заслуживало бутылки шампанского. Я отметил его в «Бродячей собаке», ставшей потом символом культурного Петербурга.

В самом лучшем месте города, вблизи от Невского проспекта, у Михайловской площади — с ее Михайловским театром, в котором тогда на государственный счет была оборудована для петербуржцев элегантная французская сцена, — в четвертом или пятом дворе одного из зданий (подобные здания со многими ящиками-дворами и теперь, вероятно, еще есть в Петербурге) актер Борис Пронин обнаружил заброшенный винный склад и переоборудовал его подвал под кафе для художников. Собственная квартира Бориса Константиновича Пронина помещалась на четвертом или пятом этаже того же здания, так что все устроилось наилучшим образом. Подвал с несколькими окошками, выходившими на уровне асфальта во двор, представлял собой два помещения средней величины. В одном из них находилась крошечная сцена величиной что-нибудь в шесть квадратных метров, на которых, однако, разместилось и пианино. Кроме того, в подвале имелись минимальных размеров контора, довольно большая прихожая, служившая гардеробом, большая кухня и темная кладовая, где хранились напитки.

Вход для художников, писателей, артистов был почти бесплатным, но даже этой малой мзды никто из них не платил. Зато публика, которую здесь называли «фармацевтами» и которую допускали только дважды в неделю, должна была платить за вход очень много; если не ошибаюсь, «фармацевту» только посещение подвала обходилось в рубль, а за угощение он должен был платить отдельно. Из напитков предлагалось вино, водка и пиво — по весьма сходной цене, из закусок были только ветчина и холодная куропатка. Труппа на сцене собиралась не каждый день, а когда собиралась, вечера вел великолепный комик Гибшман. Мы садились, к примеру, за крошечный круглый столик на сцене, брали в руки карандаши и, вынув из карманов перочинные ножики, принимались эти карандаши точить, подрыгивая при этом, как на экранах синема той поры, а Гибшман тем временем с пафосом оглашал:

Точка карандашей в Нормандии.

Но кто только не говорил и не пел на этой маленькой эстраде! Шаляпин, Собинов, Блок, Брюсов, Сологуб и все прочие русские поэты; Герман Банг, Эмиль Верхарн, Маринетти, все именитые иностранцы, гостившие в Петербурге, — бывали вечера неподражаемого искусства, за них не жаль было заплатить любые деньги. Когда собиралось слишком много «фармацевтов», Пронин попросту выталкивал нас, молодых поэтов, на сцену и отдавал команду:

Говорите!

И каждый из нас начинал говорить: Ахматова, Мандельштам, Игорь Северянин, Белый. Я выступал наверняка не меньше ста раз с чтением стихов Георге, Гёте, Моргенштер- на, но и своих собственных тоже.

В помещении с маленькой сценой вдоль стены стояли кожаные диваны, кроме того, имелось, вероятно, штук двенадцать маленьких круглых столов со стульями. Соседняя комната была разделена ширмами-перегородками на небольшие, с квадратный метр, «купе», предназначенные для уединенных переговоров. Эти купе тоже были чаще всего заняты. В дни «фармацевтов» «Бродячая собака» после десяти часов вечера была всегда переполнена, ибо здесь и в самом деле вращался «весь Петербург»! Чтобы взглянуть на него, не жалко было и рубля.

Голые стены, на которых поначалу висели какие-то футуро-экспрессионистские полотна, Судейкин потом записал цветами, деревьями, экзотическими птицами своей яркой, фосфоресцирующей палитры. Подвал Пронина вошел в историю русской литературы. Только пуристы- большевики не стали терпеть его и закрыли под предлогом, что он служит местом проведения антибольшевистских собраний капиталистов.

Кстати, торжества по поводу освящения «Аполлона» проходили в знаменитом петербургском ресторане Кубата, который прежде был поваром царя. На них присутствовала вся петербургская писательская элита. Первую речь в честь «Аполлона» и его верховного жреца Маковского произнес Анненский, за ним последовали два знаменитых профессора, настолько знаменитых, что я даже забыл их имена; четвертым выступил наш Гумми — от имени молодой русской поэзии. Но так как мы накануне опрокинули немало стопок в симпатичном предбаннике с закусками, речь его выглядела довольно бессвязной. После него от имени европейской поэзии должен был приветствовать «Аполлон» я. Памятуя о количестве пропущенных рюмок водки, аквавита, перцовки, коньяка и прочего, я, следуя похвальному обыкновению короля Эдварда VI, заготовил краткое, но емкое изречение, которое много раз повторил про себя, чтобы не сбиться, и кое-как совладал с ситуацией. Помню только, что после выступления я подошел с бокалом шампанского к Маковскому, чтобы с ним чокнуться, — и все, засим падает занавес.

Очнулся я от тяжелого забытья в небольшом помещении, где был сервирован кофе; голова моя доверчиво покоилась на плече Алексея Толстого, как раз собиравшегося умыть свое несколько остекленевшее лицо бутылкой бенедиктина. Занавес.

А потом ночью в «Дононе», самом шикарном ресторане Петербурга, сцена: восседая на стульчиках перед стойкой бара, мы под изумленными взглядами блондинки-барменши ведем теологический диспут с Вячеславом Ивановым…

Тяжкая расплата постигла нас с Гумилевым наутро в моей «Риге», где нам понадобилось часа два и много черного кофе, аспирина и сельтерской, чтобы хоть как-нибудь продрать глаза.

Конечно, такие сцены бывали нечасто. Тут же особенный случай — коллективного опьянения всей молодой редакции.

Мы и в самом деле составляли некий коллектив. Нередко и действовали коллективно. Коллективно читали и обсуждали рукописи, прежде всего стихи. Критические суждения и приговоры тоже выносились коллективно. Так же, всем коллективом, мы влюбились в поэтессу Черубину де Габриак.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});