Персональный детектив - Владимир Валерьевич Покровский

рассвирепел. Он и так вообще-то был весь день не в себе, а тут еще гигант этот, ему та девчушка, что убежала, тоже вроде родственницы теперь показалась, он, само собой, не думал такого, это так сказано, чтобы дать понять читателю душевное состояние героя повествования. Эми сказал Гальену замолкнуть, но тот только хихикнул, причем как-то особенно вонюче хихикнул – мол, чего там, девочка-то в соку, я ее за сиськи полапал, когда тащили, ядреные сиськи, такие, знаешь, тепленькие арбузики, есть чего попальпировать, так что зря ты насчет замолкнуть – тебе бы пощупать, совсем бы другое заговорил.

Тогда Эми назвал Гальена сортиром, помойкой, свиной задницей и прочими малоупотребительными ругательствами, поскольку давно открыл, что малоупотребительное оскорбляет сильней, – словом, обругал его по-всякому, а когда не помогло, сграбастал за шиворот да и выставил вон. Чего, конечно, делать не стоило, потому что, как хорошо было ему известно, Гальен вони своей никому не прощает, даже старому такому камраду, как Грозный Эми – насчет «не прощать» очень он был настойчивый человек, настоящий дон в этом смысле.

Эми остался один и задумался. Ему показалось, что задумался он впервые. Раньше он подобные дурости всегда быстренько в себе пресекал – сильный он был человек, Эми. А теперь вот эта нервная катавасия всю его сопротивляемость каким-то образом сбила. Да еще отовсюду – с экранов, с плакатов небесных, с подставок для рекламных тридэ – рожи грозные на него скалились со словами «убей», «останови», «пресеки» – и так далее в том же духе. Эми даже поморщился на эти слова.

И тут в самый бы ему раз к мотороле обратиться за добрым советом, но забыл он про моторолу, все ему тот гигант мерещился. Родственник, не родственник – не в том дело. А дело в том, что молодой, крепкий, здоровый, такой пре-вос-ход-ней-ший образец дона, такой близкий самому Эми, такой из его породы, которого он из жалости, уважения, преклонения даже сначала измордовал, а потом убил – вот такой вот парень при всем при том на удары Эми не отвечал…

Потом Эми допустил в голову довольно обычную для других камрадов мысль: «С какой стати я служу этому мозгляку Психу? Я же командовать хотел, а не подчиняться! А все эти идеалы, про которые Псих распинается перед нами, – чушь, ничего больше, черт возьми, почему я Психу служу?»

Вспомнился ему тогда – правда, смутно очень – разговор с моторолой, жутким пахнуло, потому забыл, отвернулся. «Правда, – сказал себе, – что надо бы уходить отсюда».

Но в то же самое время понимал Эми, что деваться ему совсем некуда, что идти ему можно только камрадовской дорожкой, хотя уже и камрадовской вскоре будет нельзя… Умозрительный разброс мыслей получился в то время в голове у Эми.

И тут как выход блеснуло – «вернуться»! «Вернуться», уйти, больше доном не быть, а быть тем здоровенным парнем, у которого Дон, то есть ты, то есть нет – все-таки Дон, то есть… ну, в общем, все равно кто, отнял его тело и приспособил к своим мозгам. Вот это тело, с вот этими вот привычками, со шрамом этим под челюстью непонятным, с именем и со всем прочим, с домом, со своим собственным домом, пусть даже и не тем фигурным, с бульвара Дама Виней, что вчера так стоял спокойно, а сегодня уже развалины, и даже развалин-то через час не останется – наплевать.

Так он думал и думал – до тошноты. Подперев щеку блестящей черной ручищей, бычьим взглядом что-то высматривая на пошлой подставочке для тридэ. И чем дольше он думал, тем ближе подходила другая жизнь, он даже и сам не замечал ее приближения, просто изменялся, и все. Он говорил себе: «Хорошо бы „вернуться“», – и не видел, не чувствовал, не догадывался, что вовсю «возвращается».

Хотя, тут надо признать, без сознательного желания такие вещи не получаются. Они вообще не у всех получиться могут, потому что надо сильно хотеть. И чтобы еще человек верил как следует. Но с этими «возвращениями» вообще много странностей.

Значит, он потихонечку себе изменялся, а потом, когда заметил, уже и не удержать ничего: по нарастающей стали наплывать чужие воспоминания, из ничего, из неизвестно откуда, вот именно что «нахлынули». Он и про дом фигурный вспомнил, и про гиганта, и про другие, тоже важные, вещи.

Странное дело с этим его «возвращением» – он все, что было с ним, вспомнил, все, кроме того, что под конец попал под влияние моторолы, что убивал по его приказам, подолгу с ним беседовал о самых странных вещах – точней, не беседовал, а слушал длинные монологи, изредка разбавляя их односложными вопросами, – забыл про операцию с Техниками и «домиком», и про остальные операции, моторолой заказанные, тоже забыл. Про своего дружка Лери вспомнил он только то, что жил такой парень где-то поблизости, никак почти с Эми не соприкасался, но вспоминать о нем почему-то страшно и противно.

Это большое счастье, что ему никто не мешал, когда он «возвращением» занимался, что никто даже случайно не открыл двери в ту комнату для отдыха. Многие попадались по чистой случайности именно в этот самый миг – это их состояние перехода всегда чрезвычайно видно. Потому что они тогда тело свое перемеривают под другие привычки, прежние, те, которые сумел задавить Дон. Это ужас и восторг, когда «возвращение». Это для камрада – необычайно опасная штука.

Опасная вот почему. Потому что, во‐первых, камрады против пучеров и натасканы были. Во всяком случае, предлог такой. Во-вторых, тот дон, который ушел в камрады, он хотя и не дон вовсе, но все-таки и не пучер – пучер уже и думает по-другому, и смотрит совсем не на то, и вообще, никакой на него надежды, никакого доверия. Он уже «ушел», что с него взять? Он уже и убить не может как следует, и вообще его заново обучать – это если он еще согласится, чтоб его обучали.

И про все про это Эми тоже подумал, когда понял, что «возвращается», но он почему-то подумал, что «возвращается»… ну, как бы не полностью… то есть не то чтобы не полностью, но как-то вот так, что «возвращаться»-то он «возвращается», но все равно в камрадах остается, все равно камрадом себя продолжает считать. Главное что – он и так выдавать себя за камрада был вынужден.

Ну как объяснить? Он становился настоящим Эми, молодцом двадцати пяти лет, со своей памятью, со своими стопарижскими приключениями, шрамами и всяким таким, что двадцатипятилетнему