Птица малая - Мэри Дориа Расселл

действительно гибли информации ради?

Глаза Сандоса закрылись, и после продолжительного молчания губы его произнесли слово:

– Нет.

– Правильно. И я так думаю. – Глубоко вздохнув, Джулиани продолжил: – Эмилио, все, что я узнал о вашей миссии, заставляет меня предполагать, что ты полетел туда, чтобы прославить Бога. Ты верил в то, что тебя и твоих спутников собрал вместе Господь и что вы долетели туда исключительно по милости Божьей. И с самого начала все, что ты делал, было ради любви Бога. Я располагаю показаниями двоих твоих начальников-иезуитов, искренне полагавших, что с тобой на Ракхате произошло нечто чрезвычайное, что ты… – Он помедлил, не зная, насколько далеко можно зайти. – Эмилио, оба они считали, что ты в какой-то мере узрел лик Господень…

Вскочив, Сандос направился к двери. Протянув руку, Джулиани попытался остановить его, однако тут же отпустил: прикосновение заставило Сандоса вскрикнуть и вырваться.

– Эмилио, пожалуйста, не уходи. Прости меня. Не надо. – Ему уже приходилось видеть эту паническую реакцию, тот ужас, который охватывал иногда Сандоса в самый неожиданный момент. Паника эта должна иметь какое-то объяснение. – Эмилио, да что же с тобой там случилось? Что изменило все?

– Спрашивай не меня, Винс, – с горечью в голосе ответил Сандос. – Спрашивай Бога.

* * *

ОН ЗНАЛ, ЧТО ЗА НИМ увязался Эдвард Бер. Сопение это невозможно было ни с чем перепутать. Ослепленный слезами и неотпускавшей болью, он наугад спускался по каменным ступеням и, обнаружив, что делает это не в одиночестве, крепко выругался и послал Эда в пекло, чтобы тот наконец оставил его в покое.

– Вы скучаете по астероиду? – поинтересовался брат Эдвард. – Вот там вы действительно находились в одиночестве.

Неожиданно даже для себя самого Эмилио рассмеялся.

– Нет, я по нему не скучаю, – проговорил он с доступной плачущему человеку мерой бесстрастия. Сев там, где стоял, словно бы у него подогнулись ноги, он прикрыл лицо остатком своих ладоней, ощущая себя лишенным опоры в себе самом и обездоленным. – И муке моей нет конца.

– Вам стало лучше, и вы об этом знаете, – проговорил Эдвард, опускаясь рядом. Эмилио посмотрел на море – синее, маслянистое, под плоским оловянным небом отливавшее бронзой. – Ну, конечно, у вас бывают хорошие и плохие дни, но вы стали много сильнее, чем считаные месяцы назад. Тогда у вас не хватило бы сил на такой разговор, ни физических, ни духовных.

Утирая глаза тыльной стороной перчаток, Эмилио сердитым голосом произнес:

– Не чувствую в себе этой силы, о которой ты говоришь. Я чувствую только то, что эта история никогда не прекратится. Я чувствую уже, что не переживу эти расспросы.

– Я понимаю ваше горе. Вы потеряли там многих и многое, – проговорил Эдвард, скорее увидев, чем услышав сухое рыдание, и подавил желание по-дружески прикоснуться к плечу Сандоса, не переносившего прикосновений к себе. – Когда теряешь кого-то из действительно близких тебе людей, в обычной ситуации, чтобы как-то пережить утрату, нужен примерно год. То есть на то, чтобы прошла самая тяжелая стадия. Тяжелее всего, на мой взгляд, даются годовщины. Не официальные даты вроде дня свадьбы, как вы понимаете. Вот живешь себе, живешь, и все вроде бы у тебя в порядке, и тут соображаешь, что сегодня исполнилось десять лет со дня нашего знакомства, или шесть лет со дня нашего переезда в Лондон, или два года с начала того путешествия во Францию. Такие малые годовщины обычно укладывали меня наповал.

– А как умерла твоя жена, Эд? – спросил Сандос, вновь взявший себя в руки.

Брат Эдвард даже пожалел о том, что не может уйти, однако присутствия его требовала, очевидно, причина, которую невозможно смыть слезами.

– Можешь не отвечать, – продолжил Сандос. – Прости. Я не хотел разбередить твою рану.

– Ничего, пустяки. На самом деле мне становится легче, когда я говорю о ней. Она каким-то образом оживает в моей памяти. – Уперев пухлые локти в колени, Эдвард наклонился вперед, голова его оказалась совсем рядом с головой Эмилио. – Самым глупым образом на самом деле. Я полез в бардачок за салфеткой, чтобы высморкаться. Представляешь себе? Я простудился! Вот горе какое. Сотню раз в жизни ты делаешь такой жест, и ничего, и вот ясным зимним утром оказывается, что это не ничего, а все. Колесо попало в выбоину в асфальте, я потерял управление… она погибла, а я не получил ни малейшей царапины.

– Сочувствую. – Оба умолкли. – А вы были счастливы?

– Ну, у нас были свои взлеты и падения. Однако перед аварией мы давно ссорились, но думаю, все кончилось бы миром. Мы не собирались расставаться. Так что мы поладили бы, думаю.

– А ты винил себя, Эд? Или винил Бога?

– Забавная штука, – задумчиво проговорил брат Эдвард. – Обвинять мне хотелось многих, однако упрекать Бога в голову не приходило. Конечно, в первую очередь я винил себя. И мэрию за то, что не следила за дорогами. И несчастного мальчишку из квартиры над нами, из-за которого я простыл. И Лауру, позволившую мне больным сесть за руль.

Они какое-то время молча прислушивались к скорбной перекличке круживших над головами чаек. До воды было слишком далеко, шум волн до них не доносился, однако видимое ритмичное движение птиц успокаивало ничем не хуже, так что головная боль также стала отступать от Эмилио.

– А как ты пришел к такой жизни, Эд? – спросил он.

– Что ж, я был довольно религиозным ребенком. Потом какое-то время побыл атеистом. Как мне кажется, этот период духовного развития обыкновенно называют подростковым возрастом, – сухо промолвил Эдвард. – А потом, года через два после гибели Лауры, друг уговорил меня обратиться в иезуитскую обитель. И когда мы дошли до того, чтобы последовать примеру Господа, я подумал: а почему нет? Надо попробовать. Понимаете ли, я не видел для себя никакого будущего. В общем, сразу и вдруг, как апостол Павел. Но без видений и голосов. A как было у вас, сэр?

– Тоже без видений и голосов, – признался Сандос нормальным, хотя и чуточку напряженным голосом. – Тогда я не слышал никаких голосов, и мигрени не стягивали мне голову металлическими обручами. Я не психопат, Эд.

– Не думаю, чтобы кто-то подозревал вас в этом, сэр, – невозмутимо произнес брат Эдвард. – Я хотел спросить: как вам пришло в голову стать священником?

На сей раз Сандос отозвался не сразу, ровным и бесстрастным голосом:

– В то время это показалось мне хорошей идеей.

Брат Эдвард решил, что на этом разговор можно считать законченным, однако через несколько минут Сандос произнес:

– Вы побывали на обеих сторонах. Где вам жилось лучше?

– Я никогда не забуду лет, прожитых с Лаурой, но сейчас мое место именно здесь. – Эдвард помедлил, а затем решил, что лучшего времени для этой темы не будет. – А расскажите мне о мисс Мендес. Я видел ее фотографии. Она была прекрасна.

– Прекрасна, умна и отважна, – проговорил Сандос почти беззвучно. Закашлявшись, он провел рукой по глазам.

– Только дурак не полюбил бы такую женщину, – аккуратно проговорил Эдвард Бер. – Некоторые священники очень жестко относятся к себе.

– Да, только дурак, – согласился Сандос и добавил: – но тогда я так не думал.

Удивительно говорить такие вещи, и Сандос, пожалуй, сам не ожидал от себя такого.

– Эд, а тебе никогда не казалась странной история Каина? Он делал свое жертвоприношение с подлинной верой. Почему Бог не принял его?

Сандос поднялся на ноги и, не оглядываясь, направился по длинной лестнице вниз к морю. Он превратился в крохотную фигурку на половине пути по пляжу к своей скале, когда Эдвард Бер осознал, что именно ему сказали.

Глава 26

Деревня Кашан и большой южный лес

Восемь недель после контакта

В ТУ НОЧЬ ЭНН ПРОСНУЛАСЬ, не понимая причины. И первая мысль, которую сопроводил выброс адреналина, заставивший ее широко распахнуть глаза, была о том, что Д. У. снова занемог, или же Месть Руна обрушилась на кого-то еще. Она прислушалась в расчете на какой-нибудь красноречивый звук, но услышала только негромкий храп Джорджа, забывшегося тяжелым, лишенным сновидений сном. Понимая, что не расслабится, пока не проверит всех и каждого, Энн вздохнула и подумала, что превратилась в полуприемную мать для компании очень странных детишек. Посему она влезла