Отец мой шахтер (сборник) - Валерий Залотуха

У открытого окна стояла тетя Пава. Увидев Ивана, она успокаивающе улыбнулась и объяснила:

– Городушки…

– Что? – не понял Иван.

– Праздник такой. Городят – друг дружке гадости делают. Праздник – городушки. А у вас в Америке нету?

– Нету…

– Чёрт-те что, – проворчал подошедший Альберт. – Сколько по Союзу ездию, нигде такого не видел.

Альберт был в майке, заправленной в черные сатиновые трусы, и с перебинтованной ногой.

– Ну вот, а у нас есть, – удовлетворенно кивнула тетя Пава. – Прошлый год в уборную на вокзале дрожжей два ведра вылили. Плыло по всему городу. Ох и вонища была!

– Зачем? – не врубался Альберт.

– Я же говорю, праздник такой: городят, куролесят. – Тетя Пава выглянула в окно. – Небось антенну свинтили.

И, возглавляемые тетей Павой, Иван и Альберт двинулись к выходу.

– Да они не со зла, балуются только. А правда, как-то было: проволоку через дорогу протянули, мотоциклист ехал, парень молодой, так ему голову и срезало…

Иван первым сбежал с крыльца и посмотрел на крышу. Антенна стояла на месте, но за нее был привязан надутый презерватив.

Иван растерянно улыбнулся.

– Тьфу! – плюнула, увидев, тетя Пава.

– Гондон! Ей-богу, гондон! – озвучил ситуацию Альберт.

Тетя Пава поглядела в темноту улицы и высказала догадку:

– Ох, не Генка ль это был Голованов?

– Кто? – обратился к ней Альберт.

– Да Генка, в набойке работает, Аньки-художницы муж. В белой рубашке был…

Иван на секунду задумался и направился к своей машине, рядом с которой стояла и машина Альберта. Иван открыл дверь «вольво».

– Ты далеко, сосед? – встревоженно спросил Альберт.

– Покатаюсь, – отозвался Иван.

Альберт посмотрел на свою машину, потом в пугающую темноту улицы, подошел, сильно вдруг захромав, к сидящей на приступке тете Паве и сел рядом.

Иван ехал быстро, очень быстро, и вдруг резко, с колесным визгом затормозил, чуть не врезавшись в протянутый через дорогу канат. Он выскочил из машины и неожиданно обнаружил, что это всего лишь нитка – канатом она казалась в свете фар.

Иван сердито разорвал ее и увидел перебегающего через дорогу человека в белой рубашке. Схватив с сиденья машины фонарь, Иван кинулся следом.

Тетя Пава и Альберт сидели на приступочке бочком к бочку и разговаривали. Говорила тетя Пава, Альберт слушал.

– Она-то девка хорошая, а он – никудышный. Живут… А как получилось? У ней жених был, Аркаша, он газету на фабрике выпускает. Человек обходительный, грамотный. Они уже заявление в загс подали. Вот и шли они по парку Урицкого вечером, а там любовские, фулиганье, они к нашим драться приходят. Аркаше сказали: «Иди», он и пошел… Испугался, конечно, а как не испугаешься, если у них ножики? Да они б с ней ничего и не сделали, у нас этого баловства нет. Попугали б… А Тут и Генка идет. Он хоть ее и не знал, а вступился. Ему что – он свою жизнь ни в копейку не ставит… Он ее за спину спрятал, а сам ножик свой вперед и никого не подпускает. Их человек десять, а то двенадцать, это я уж сама видела, прибежала, не поздно еще было, часов восемь. Вот так и ходили они кругом. Один вперед кинется, а Генка ему ножик навстречу – тот назад! Народу собралось! За милицией побежали, а те сами любовских боятся, да и на Генку у них зуб, мол, зарежут его, нам спокойнее будет. Целый час они так кружились, кружились… Генка спереди, а она за него сзади держится… Потом разошлись… Не помню уж как. А потом его, Генку-то, все одно посадили! Он одного так по голове доской треснул, у того чуть мозги не вылетели… Сгоряча, и не того треснул, кого надо было, – перепутал.

– Да я знаю… – кивнул Альберт и нахмурился.

– Он это был, Генка, в белой рубашке, – убежденно проговорила тетя Пава.

Человек в белой рубашке бежал впереди, делая на бегу зигзаги, стараясь вырваться из света мощного фонарного луча. Подкованные каблуки звонко цокали по асфальту. Иван бежал в кроссовках бесшумно и азартно, приближаясь к убегающему все ближе и ближе. Тот задыхался и сдавал. Иван схватил его за плечо и рванул к себе. Незнакомый подросток смотрел испуганно и одновременно нахально.

– Дядь, ты чего? – спросил он и напомнил, оправдываясь: – Городушки же…

Иван усмехнулся и разжал руку.

– А у него в комнате телевизор стоит, привез с собой, сам на кнопочки жмет, а сам в телевизор этот смотрит, – сообщила тетя Пава.

– Это не телевизор, – поморщился Альберт и важно прибавил: – Это ЭВМ – электронно-вычислительная машина.

– А-а, – понимающе закивала тетя Пава. – Считает?

– Считает, – согласился Альберт.

– Считает… Американец… – задумчиво прошептала тетя Пава.

Город был погружен в темноту, но не спал. Где-то кто-то засвистел, следом раздался жуткий крик и сатанинский дурацкий смех…

Железная автобусная остановка была поставлена на попа.

На телеграфном столбе болталось огородное чучело.

Человеку со штурвалом на большом монументальном плакате были пририсованы усы-пики и другие атрибуты мужской доблести.

Впереди темнел забор, за ним возвышались фабричные корпуса. У проходной сидели на ящиках двое, курили и разговаривали. Один держал между ног ружье.

Иван остановился и, оставаясь невидимым, слушал.

– Не, раньше войны другие были – правильные, честные… Раньше если война, так наш князь с ихним ханом, например, выходит один на один. Они выходят, а народ стоит: там ихний, тут наш. Бьются, бьются! Кто победил – того и взяла. А народ-то целый остался! Князя-то нового выбрать можно, зато народ цел! А теперь все наоборот. Сами сидят там, а людей своих изводят. Ну, вот хоть в ту войну – разве не так было? Их оттуда Гитлер гнал, нас отсюда Сталин. Так же? А если по-правильному, как надо, так пусть бы вышли да морды друг дружке квасили! А мы бы поглядели! Так же?

Собеседник помолчал, размышляя, и спросил:

– А чья бы, как думаешь, взяла?

– Да думаю – Сталин, – помедлив, ответил первый. – Он грузин, покрепче вроде был…

Человек выплюнул окурок и быстро поднялся, глядя в сторону Ивана.

– Это я, – подал голос Иван.

– Американец, – шепнул второй.

То были набойщики, Иван узнал их: Красильников и Тарасов.

– А, это вы, – приветливо заулыбался Красильников.

Иван подошел, поздоровался с каждым за руку.

– Не спится? – дружелюбно спросил Тарасов и предложил: – Садись, Вань, посиди.

Иван присел.

– А мы вот охраняем… Ашот попросил… Городушки… – объяснил, почему-то смущаясь, Красильников.

– Городушки, – повторил Иван.

– Ну, как вам у нас? – подавшись вперед, заинтересованно спросил Тарасов.

Но Иван не успел ответить. Красильников вскочил вдруг, вскинул ружье и выстрелил в небо. Длинное белое пламя осветило всех троих.

– Ты чего, Жор? – с удивлением и интересом обратился к нему Тарасов.

– Сын у меня женится, – сказал Красильников, и в глазах его стояло счастье.

Дом был маленький, словно игрушечный, и стоял на самом краю Васильева Поля, где начинались луга и лежали заросшие по краям осокой озерца. Сквозь квадратное окошко в дом пробивались розовые лучи закатного солнца, освещая прикнопленные к стене фотографии Гумилева и Ахматовой, а также большой портрет Пушкина – огоньковскую репродукцию с картины Кипренского в любовно сработанной самодельной рамке.

Аня лежала на своей детской кровати – узкой и короткой, на боку, поджав под себя ноги и подложив под щеку сложенные ладони. Она была в верхней одежде и лежала поверх пледа. Глаза были закрыты, но она не спала.

По маленькой комнатке взад-вперед вышагивала Анина мама – пожилая, сухощавая, с учительским пучком седых волос, и, держа в руке книгу, читала вслух – громко и выразительно:

Я плачу… Если вашей ТаниВы не забыли до сих пор,То знайте: колкость вашей брани,Холодный, строгий разговор,Когда б в моей лишь было власти,Я предпочла б обидной страстиИ этим письмам и слезам.К моим младенческим мечтамТогда имели вы хоть жалость,Хоть уважение к летам…А нынче! – что к моим ногамВас привело? какая малость!Как с вашим сердцем и умомБыть чувства мелкого рабом?

Иван и Аркаша шли через «отбелку» и полемизировали на ходу, не спорили, а именно полемизировали, чуточку собой любуясь, как это случается всегда, когда полемизируют. По гулкому пустынному цеху разносились термины и имена, которые вряд ли когда здесь звучали: «экзистенциализм, Кришнамурти, панславизм, Михаил Булгаков».

Иван и Аркаша так увлеклись, что остановились и продолжили полемику.

– «Нация – это не то, что она думает о себе во времени, а то, что Бог думает о ней в вечности», – возвышая голос, проговорил Иван.