Старый патагонский экспресс - Пол Теру

После окончания лекции я разговорился с леди из Зоны.

— Ума не приложу, что вы надеетесь найти у нас в Зоне: уверяю вас, мы живем очень тихо.

Вот, снова это «мы», и уже не то вызывающее слово, которое приходилось слышать до сих пор, но более интимное, с гораздо большей степенью нежности и гордости. Она имела в виду свою семью. Они приехали сюда из Пенсильвании: сперва на два года, но потом им так понравилась Зона, что они решили остаться. И через одиннадцать лет это место не утратило для них своей привлекательности, хотя компания слишком часто и слишком грубо вмешивается в их жизнь.

— И чем вы здесь занимаетесь? — поинтересовался я.

— Это не я, это мой муж. Он руководит похоронным бюро Джоргаса. Только не смейтесь.

— Я и не думал смеяться, — сказал я. — Напротив, мне интересно.

— По-вашему, это интересно? — она расхохоталась.

Я ничего не мог поделать: мне было любопытно и ужасно хотелось посмотреть на их колумбарий. И когда я уже думал, что сумел наконец убедить даму в искренности своего желания, и мы подъехали к старому серому зданию, она внезапно снова расхохоталась:

— Вы все еще уверены, что вам этого хочется?

Джон Рейсс был высоким статным гробовщиком с румяным лицом и располагающими манерами. Его жена сказала:

— Он прекрасно умеет утешать безутешных родных — они моментально успокаиваются, даже непонятно отчего.

У Джона была мягкая правильная речь, и он по-настоящему любил свое дело, особенно он увлекался бальзамированием, и гордился тем, что ему присылают покойников со всей Центральной и Южной Америки. Как и большинство зонцев, он был членом клуба Лосей и также еще двух или трех сообществ. Но, скорее всего, это объяснялось профессиональными интересами: в Америке, как правило, управляющий похоронным бюро становится фигурой публичной, подобно мэру или командиру пожарной бригады, а ведь Зона была миниатюрной версией Америки. Однако мистер Рейсс также выступал в местном любительском вокальном квартете, и хорошо поставленный голос с мягкими обертонами как нельзя лучше подходил для его занятий.

— Для начала, — повествовал мистер Рейсс в помещении, где хранились гробы, своим доверительным полушепотом, — вам нужен приличный гроб. Если вы из наших сотрудников, вам положен вот такой гроб.

Это был гладкий стальной гроб с серебристым отливом и простыми ручками. Иными словами, металлическая упаковка длиной примерно с человека и с соответствующей высотой. Она была закрыта, и крышка заперта на защелки. Для меня было не очень приятно смотреть на эту штуку — невольно возникали мысли о том, что там могло находиться.

— А если вы американец, то вам полагается вот такой гроб.

Это гроб был побольше, со скромными украшениями. По бокам шли выпуклые орнаменты, углы покрывала простая резьба в виде растительного узора, а фигурные ручки напоминали ручки дверей в особняках на площади Луисбург в Бостоне. Если не считать растительного узора и размеров, я не заметил, чтобы этот гроб сильно отличался от серебристо-стального образца.

— Этот гроб гораздо дороже, — сообщил мне мистер Рейсс. — Он закрывается абсолютно герметично и отличается цветом.

Ну да, последнее было очевидно: этот — бронзовый, а тот — серебристый. Оба соответствовали статусу усопшего. Это был настоящий неприкрытый расизм. С самого начала этого столетия и до последних дней расизм компании Панамского канала выражался не в словах «черный» и «белый», а в золоте и серебре. Очень простое иносказание, основанное на способе оплаты труда: неквалифицированные рабочие, а большинство из них были черными, получали зарплату в серебре. Квалифицированные рабочие — почти все белые американцы — получали в золоте. Это деление пролегло практически во всех сферах существования Зоны. Здесь были серебряные школы и золотые школы, серебряные гробы и золотые гробы: последние с герметичной крышкой, а первые могли протекать, как и серебряные дома. Так что даже в своем последнем пристанище работника канала легко можно было определить в ту или иную группу и через много лет после того, как его тело обратится в прах вместе со всеми признаками расовой принадлежности, по виду и форме этой упаковки вы сможете точно узнать, был ли он белым или черным. Несомненно, компания должна была чувствовать удовлетворение от этого факта. Ведь даже несмотря на то, что на всех могилах росла одинаковая трава, линия расовой дискриминации, делившая школы и дома (и даже фонтанчики с питьевой водой и туалеты, отделения почты и кафе), все еще просвечивала из-под нее.

— В наши дни, — продолжал мистер Рейсс, — каждый получает от компании вот такой прекрасный гроб. И поэтому похоронное бюро работает себе в убыток. Такой гроб стоит очень дорого.

Этажом выше располагалась комната для прощаний. Здесь имелась система охлаждения, а серые стены этого огромного зала состояли из больших выдвижных ящиков, большинству из нас знакомых по кинофильмам. В высоту они тянулись от пола до потолка и больше всего напоминали какую-то гигантскую картотеку.

Рука мистера Рейсса легла на ручку одного из ящиков. Он крепко держался за нее, и стало видно, что к ручке прикреплена этикетка с именем и датой.

— У меня тут один человек, — сказал мистер Рейсс, теребя этикетку, — умер уже месяц назад. Мы не знаем, что с ним делать. Из Калифорнии. Ни родных, ни друзей.

— Я бы не хотел, чтобы вы открывали этот ящик, — сказал я.

Он с неохотой отпустил ручку.

— Никто не хочет его признать.

Здесь было действительно холодно, я вздрогнул и заметил, что покрылся гусиной кожей. Так холодно мне не было с того дня, когда я удирал от снежной бури в Чикаго.

— Может быть, пойдем дальше? — предложил я.

Но мистер Рейсс уже читал следующую этикетку.

— Да, — сказал он, постучав по ящику. — Здесь маленький мальчик. Всего шесть лет, — его пальцы снова держались за ручку. — Он лежит у нас с прошлого июня… Что-то не так?

— Я немного озяб.

— Нам иначе нельзя, здесь и должно быть холодно. Так о чем я говорил? Ах да, — он снова уставился на свою руку с этикеткой. — И он еще пролежит здесь до следующего июня. Но с ним как раз все будет в порядке.

— В порядке? Как это понимать?

Мистер Рейсс снисходительно улыбнулся, излучая профессиональную гордость.

— Я забальзамировал его собственноручно — он уже вполне готов. И тем не менее, — его взгляд снова остановился на ящике, — просто чтобы быть спокойным, я заглядываю к нему хотя бы раз в месяц. Я открываю его. И проверяю.

— И что вы проверяете?

— Усыхание.

На пути в комнату для кремации я сказал:

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});