Арабская поэзия средних веков - Аль-Мухальхиль

«Любому из нас неизбежно…»

Перевод С. Северцева

Любому из нас неизбежно придется на тесное ложе лечь,Где с боку на бок не повернуться и не расправить плеч.

На ложе таком обо всем мы забудем, чем жизнь волновала нас:Забудем и юности пылкую радость, и смерти тоскливый час.

Мы — дети мертвых. Так почему же боимся мертвыми стать?И почему неизбежную чашу гнушаемся мы принять?

Зачем, завершая свой путь, скупимся времени мы вернутьТо, что из рук его получили, когда отправлялись в путь?

Из воздуха времени — наши души, из праха времени — плоть.Безжалостна смерть, и ее в поединке не смог никто побороть.

Когда б хоть на миг подумал влюбленный, какой конец предрешенТой красоте, что его пленила, — не стал бы влюбляться он!

Вот если бы люди не видели сами, как солнце встает поутру,Тогда сомневаться еще могли бы, что солнце зайдет ввечеру.

Как умер безвестный пастух, умевший только стеречь овец,Так и со всей своей медициной умер Гален{221}-мудрец.

Быть может, пастух даже больше прожил, чем многие из мудрецов,И большего благополучья добиться сумел для своих птенцов.

Любому из смертных предел положен — отважен он или труслив,Был он при жизни слишком воинствен иль слишком миролюбив.

А жизнь коротка, и заветной цели достичь не сумеет тот,Чье сердце от страха дрожит при мысли, что смерть его стережет.

«Куда спешишь ты…»

Перевод В. Волосатова

Куда спешишь ты, о великий князь?Ты — грозный ливень, мы — сухие травы.

Как женщину, тебя хранит судьба.Приблизиться к тебе никто не вправе.

Ты ж рвешься ввысь, в миру и на войнеОхвачен жаждой почестей и славы.

О, если б мог я стать твоим конемИль, как шатер, укрыть тебя в дубраве!

Перед тобой широкая стезяДля громких дел и славных испытаний.

Великий духом жертвует собойНа поприще возвышенных исканий.

Привык я ждать, но там, где нет тебя,Невыносима горечь ожиданий.

Даруй мне жизнь — немилость зла, как смерть.Даруй мне свет, о солнца яркий пламень!

Приди ж скорей, о тот, чей гордый взглядРождает в войске бурю ликований,

Кто в битве сердцем холоден, как лед,Как будто смерть нема на поле брани,

Чей меч сметает полчища врагов,Мешая в кучу кости с черепами.

Пределы, где бывал ты, бережетВсесильная судьба от поруганий.

Там радость ярким золотом цветет.Там туча льет вином, а не дождями.

Ты беспределен в подвигах своих,И в щедрости тебе никто не равен.

Ты в дружбе — умиленье для друзей,Ты в битве неотступен и всеславен.

Ты князь сердец, надежда для людей,О Сейф ад-Дауля — меч, рассекший камень.

Могущество твое не одолеть,Любви к тебе не выразить словами.

«Разве в мире не осталось друга…»

Перевод В. Волосатова

Разве в мире не осталось друга,Что б помог избавиться от грусти?

Разве в мире не осталось места,Где живут в согласии и дружбе?

Разве свет и мгла, позор и слава,Честь и подлость — все смешалось в кучу?

Новая ль болезнь открылась людям?Старым ли недугом мир измучен?

На земле Египта, где свободныйОдинок и сир, лишен приюта,

Восседает ворон в окруженьеСтаи сов, подмявших стаю уток.

Я читал хвалу ему. ПриятноНазывать скопца великим мужем.

Говоря шакалу: «Ты проклятый!» —Я б обидел собственные уши.

Потому уместны ли упреки?Там, где слабость, жди напасть любую.

На кого пенять тому, кто молчаПроглотил обиду, — на судьбу ли?

Абу Фирас

Перевод А. Ибрагимова

{222}

«Так ты утверждаешь…»

{223}

Так ты утверждаешь, отмеченный лихом,Что мы о войне не слыхали и слыхом?

Побойся Аллаха! И денно и нощноГотовы мы биться отважно и мощно.

В бою применяя прорывы, охваты,Мы множим во вражеском стане утраты.

Не нами ль племянник твой схвачен? Не мы лиМечами отца твоего заклеймили?

Разбитого войска покинув остатки,Не ты ли от нас удирал без оглядки?

Грозить нам войною — смешного смешнее:Мы связаны крепкими узами с нею;

Мы вскормлены ею, как матерью львята.Презренный! Тебя ожидает расплата.

«Состарилась ночь…»

Состарилась ночь, побледнела, поникла устало,И — неотвратимое — время прощанья настало.

Две ивовых ветви, что ветер колышет над лугом,—Сплетаясь в объятьях, мы так упивались друг другом,

Так счастливы были, что, завистью черной объятыйНевольно от нас отвратил бы свой взор соглядатай..

Как быстро, о ночь, одеянье твое прохудилось,Под краской линялой твоя седина обнажилась!

Но слух твой не будем язвить укоризненной речью.Тебе же, о утро, ни слова привета навстречу!

«Изъязвила бессонница веки мои…»

{224}

Изъязвила бессонница веки мои.Я взываю к тебе, благородный… Пойми:

Как ни тяжко влачить заточенье в темнице,Мне случалось и с худшей бедой породниться;

Не единожды видел я смерть пред собойИ вовек: «Пощади!» — не шептал ей с мольбой.

Стрелам грудь подставляя на поприще брани,С неизбежным концом я смирился заране.

Мне ль страшиться, что чашу сию изопью?Лишь хотел бы, как братья, погибнуть в бою

На лихом скакуне, весь изрублен, иссечен,А не здесь, христианами раненный в печень…

Время грабит меня, оставляя без сил,Но терпенья бурнус я пока не сносил;

А гонителей не убавляется рвенье,И смятенные мысли мои — в раздвоенье:

То надеюсь, что гибель минует меня,То в отчаянье жду я последнего дня.

И, с тоскою взирая на всеми забытыхСотоварищей-пленников, в цени забитых,

Я взываю к тебе: полный братской любви,Безграничное великодушье яви!

Ты — прибежище всех, обделенных судьбою,Я ж достоин спасенья любою ценою.

Что мне жизнь? Удержать неудержное тщась,Не молю об отсрочке — хотя бы на час.

В жарких сечах мой меч машрафийский иззубрен.Он давно уж в ножны поржавелые убран;

Все же горестно мне, обессилев от ран,Погибать на чужбине, среди христиан.

Не разверстой могилы боюсь — их злорадства.Помоги же, во имя священного братства.

Ты немало свершил благороднейших дел,Возврати же меня в мой родимый предел!

«Приюта просил у любви я…»

{225}

Приюта просил у любви я в напрасной надежде;Не сжалилась — и меня утесняет, как прежде.

Я помощи ждал, но ничто не поможет тому,Чьи тяжкие вздохи пронзают полночную тьму.

Бедняга как будто пылает в огне лихорадки,А если спускается сон, то неверный и краткий…

И вот наконец, преисполнясь печали великой,Пустился я в путь, чтоб забыть о тебе, луноликой,

О бедрах твоих, двух песчаных холмах, позабыть,Но лишь убедился: страданий моих не избыть.

Вернувшись, я вижу, сдержать изумленье не в силе,Что долгие ночи разлуки тебя изменили.

Воспел бы тебя я стихами, но как описать,Не знаю, твою — молодая верблюдица — стать.

Ты сердце мое отклонила своей красотойОт юных затворниц, чей дом — за зубчатой стеной.

В тоске по тебе я ложусь на тернистое ложеИ, сон раздарив беззаботным, взываю: «О боже!

От горестей ту, что люблю всей душой, огради!»И жгучие слезы в моей закипают груди.

Рыдаю я, как сирота, как униженный пленникПри мысли о всех нанесенных ему оскорбленьях…

О брат мой, Зухейр, укажи мне какой-нибудь путь —Уклончивой этой лукавицы милость вернуть.

Ведь ты же всегда помогал мне и делом и словом,Ты был мне заступой, опорой, надежным покровом.

Щедрейший из щедрых, ты множество слал мне даровДороже тончайших шелков, и парчи, и ковров,—

Отменные рифмы, приятнее влаги прохладной,Слова, что жемчужины, — прелести полны усладной.

Не только Фараздак и Ахталь — но даже ДжарирТакими стихами еще не счастливили мир.

Ты страшен врагам, словно лев, нападающий дерзко,Зато обездоленным ты — и оплот и поддержка.

Искуснее всех ты, мой брат, во владенье мечом,Славнейшим воителям ты не уступишь ни в чем.

Достоинства есть ли на свете — твоих совершенней?Ты создан, я знаю, для самых великих свершений.

«Та ночь новогодняя…»