Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

херсонские улицы, горели склады Экспортлеса и вагоны на портовой ветке. Над пристанями роился гул, придавленный зноем: крики, говор команды, стоны раненых. Тарахтели моторы катеров и «болиндеры» рыбацких баркасов. Тут же, на берегу, высились горы консервных банок — с компотам и знаменитыми херсонскими баклажанами, которые не успели вывезти. Бойцы, потерявшие голос от жажды, пытались отведать этих компотов, но интендант, с десятком солдат охранявший консервы, вдруг заартачился, заорал, пригрозив трибуналом за мародерство.

Потом примчался мотоциклист и испуганно сообщил, что немцы вышли к вокзалу и бой сейчас завязался, наверное, уже на Говардовской. Интендант забегал, растерянно запричитал, предлагая частям забирать консервы, кто сколько сможет. Командиры хмуро отмалчивались. Тогда охранники притащили бочки с бензином, облили консервы и подожгли. Над причалами удушливо потянуло обгорающей жестью. Нагретые банки взрывались, точно гранаты.

Колька погрузился в небольшую деревянную баржу, которые тут называли «дубками». Моторная лодка поспешно зацепила баржу канатом и потащила к левому берегу. Город все шире открывался с реки, поднимаясь в гору домами из белого камня, накаленного солнцем. На эти дома наползала мохнатая шапка из черных едких дымов. Река клокотала хаосом шлюпок и пароходов, ревела гудками, давилась разрывами бомб. Военные катера-охотники и мониторы речной флотилии, приткнувшись к вербам, обстреливали через город район вокзала.

Порт окутался белыми облаками: маневровые паровозы стравливали пары. Над заводскими корпусами то и дело вздымались ворохи пламени, пыли, осколков стен: подрывали цехи. А за домами, где-то уже на улицах, внезапно заработали пулеметы… С горечью и обидой оглядывался Колька на покинутый город. Сколько оставлено их в Белоруссии, на Украине, в Прибалтике. А теперь еще — и Херсон… До каких же пор? До каких?

Высадились возле домиков бакенщиков — беленьких, чистеньких, на высоких сваях из-за весенних разливов. Хуторок назывался Перебойня. Провожатый, встретивший моряков, объяснил:

— Дальше чимчикуйте грядою, по проводам. Встретится речка-копанка — смело переходите, воды там толечки под ширинку. Через другую перевезут вас на каюках, а кто помоторней — и сам перегребется: реки там всего ничего, только и есть что названия… А дойдете до Конки — алешковские шаландеры там. По ерику та по Чайке перебросят на Паланковские озера… Ну, бувайте. Дубок мы еще разок сгоняем в Херсон.

Сразу же за Перебойней начались непролазные плавни. Днепр и город скрылись за камышами и поросшими мхами вербами. Узкие стежки, протоптанные в чащобе, не вмещали матросов — идти приходилось по камышам, перевитым ежевикой и колокольцами, по заплаве и кочкам, по скользкой прели валежника. Густые вербы спутались кронами, не пропуская солнца и ветра. Воздух меж ними был застоявшийся, душный, плотный. Лица покрылись липкою паутиной. Звенели растревоженные комары, где-то в вербах пискливо покрикивали кобцы. Казалось, вокруг первозданный затерянный мир. И только гудки и шлепанье плиц пароходов, доносившиеся со всех сторон, напоминали о действительности: повсюду, куда ни сунься, тянулись протоки и ерики, всюду была вода, по которой пробирались в этот час многочисленные суда с отступавшими от Херсона войсками.

Конка — рукав Днепра — открылась просторно и далеко. Виднелись сразу несколько пароходов, баржи и дубки, множество каюков и шаланд… Все спешили к Цюрупинску, в Заднепровье, к спасительной Таврии, отгородившейся от врага руслом и поймой великой украинской реки. К Цюрупинску подходила железнодорожная ветка из Крыма, построенная в самый канун войны. Обессиленные отступлением, изголодавшиеся, наши части надеялись, что по этой ветке теперь подбросят им подкрепления, боезапас, продовольствие. Таврия обещала налаженные, прочные тылы, длительную оборону днепровского водного рубежа… У берега Конки, на который вышли матросы, стояли поджидавшие их шаланды. От наивных имен «Голубка», «Петрушка», «Мария», «Надя», неуклюже выведенных на бортах различною краской, а то и попросту дегтем, — веяло домовитым покоем. Мирною и немного смешной выглядела и строгая надпись, прибитая к врытому в землю столбу: «Якоря не бросать. Кабель». Сами шаландеры — жилистые, коричневые и блестящие от загара и пота, — пока подтягивались из плавен отставшие, делились последними новостями.

— В Кардашинском лимане, слух был, дубок с пехотою потонул. Еле выплыли к Солонцам.

— А тут-он рядом, за первым коленом, вчерась коло Зимника бомба упала. В пароход не попало, а коты и ятери старого Голубенка, как те вертуты, поперекручивало.

— Чутка, пароходы будут топить в Голубовом и Вчерашнем лиманах. А может, в Прогнойке, кто ж его знает…

— В Гнилуше бы посподручней: и глубоко там, и немец не сунется. Только не доберешься — все ерики начисто рогозою позарастали.

— Судов понагнали в Алешки — прорва! И на пристани разгружаются, и на Голенькой, и на Маркуцыном берегу…

— Тю — на Маркуцыном! Та как же они туда заплывли, ежели там кушири, как гадюки!

— А ты у Цвириньчихи спроси — она моей сводни балакала!

Просвистел одинокий снаряд и шлепнулся где-то в плавнях. За ним — второй, третий: видимо, немцы вышли в нагорную часть Херсона. И сразу же шаландеры вскочили, засуетились, начали разбирать правилки и весла.

— Та грузитесь же, матрогоны, скорее, потопит усех нас немец!

— Ему, голомозому, плавни теперича видно, чисто базар с каланчи!

— В болотах всех чирков переглушит, зараза.

Переплыли Конку наискосок. В узком ерике шаландеры гребли медлительно и натужно, ожидая после гребков, пока весла очистятся от кувшинок и водорослей, от резных буроватых листьев чилима — колючего водяного ореха. Читал где-то Колька, что этот орех — родом с реки Амазонки. Какими ж путями он очутился здесь?..

Свернули в Чайку — глухую протоку, почти целиком заросшую лозами и очеретом, белыми лилиями, стрелолистом, болотной гречихой. Здесь царил вековой покой. Пахло аиром, медвянистым хмелем перестоявшихся трав. Юрко перелетали, качая тростинки, синие с зеленью камышанки; бегали по лататьям болотные курочки, а посреди протоки, меж стрелолиста, бесшумно закручивалась и вздрагивала вода: это в зарослях куширя «играла» пугливая и стремительная рыба — чернуха. Серые цапли надменно глядели на шаланды, потом с ленивым достоинством взмахивали крыльями и скрывались за ближними вербами. Красные бархатные стрекозы — «кульбабцы» — доверчиво садились на бескозырки.

«Господи, сколько ж веков простояла здесь нетронутой тишина!» — думалось Кольке. Кто знает? Может, еще со времен, когда кончилась, отшумела казацкая Алешковская Сечь! Остались от тех времен только песни да названия сел и речек. Солонцы — на солёных озерах, голодное Костогрызово меж песков, Большие и Малые Копани, Голая Пристань, Казачьи Лагери, Збурьевка, за которой «взбуривалось» уже Черное море… Когда возвращались, бывало, казаки из вражьего Крыма по голым Таврийским степям, глядели, измученные жаждой: скоро ли замаячит родное Алешье? Первые хутора на знакомых шляхах так и прозвали: Маячками. Добравшись до плавен, поили досыта отощавших