Песня синих морей (Роман-легенда) - Константин Игнатьевич Кудиевский

лишь за единственную возможность: отступить. Были в тот день контратаки и схватки, были штыки и приклады, матросские тесаки и ярость, были танки, перепахивающие окопы, и гранаты, разрывающие в куски их чугунные души. Минуты отчаяния и снова — проблески веры.

Гибли бойцы в окопах и на берегу, гибли посреди лимана под бомбами и пулеметами «юнкерсов». И все же — шаг за шагом, в обнимку со смертью — переправлялись на левый берег. С каждым рейсом на том берегу прибавлялось наших частей, с каждым часом крепли их силы. И точно так же, с каждым рейсом и часом, таяли силы правого берега. Но зачем об этом рассказывать Иволгину.

К вечеру на правом берегу лимана остались только матросы. Остались среди изрытых, осыпавшихся окопов, среди погибших и раненых, догорающих танков и исковерканного оружия. На поле боя, пропитанном приторным запахом крови и гари, мертвых — и наших, и немцев, — было гораздо больше, чем живых. Лениво стелились дымы, заволакивая небо мглой. Сквозь эту мглу заходящее солнце бросало на степь сгустки запекшегося багрянца.

Корабли отошли к Очакову. Лиман за спиной у матросов, на неподвижной глади которого плавали разбитые шлюпки, казался шире, чем океан. Повисшая над ним тишина леденила души.

Видимо, гитлеровцы, зная, что наших бойцов осталось немного, решили до наступления темноты полностью овладеть берегом. Из их окопов раздался голос, усиленный радиорепродуктором. Какой-то немец, ломая и комкая русские слова, сперва восхитился стойкостью русских воинов, их верностью солдатскому долгу, которую превыше всего уважает германское командование, затем объяснил, что положение русских солдат безнадежно, они обречены, и потому германское командование предлагает русским солдатам капитулировать. Гарантировал сохранение жизни и хорошее обращение.

— А закурить дадите? — откликнулся кто-то из матросов.

— Махорка у вас имеется?

«Да, да, Германия ошень богатый страна, у нее все имеется. И махорка имеется. Много махорки, даже ошень много!»

— Тогда поставь Гитлера на-попа и набей ему той махоркой…

Нервы матросов не выдержали: над бригадой грохотал наборный боцманский мат.

«Русски зольдаты, вам некуда отступать…» — захлебывался немец у микрофона.

— Некуда, говоришь? Тогда полежим в могиле с тобою в обнимочку!

Внезапно репродуктор умолк. Одного за другим гитлеровцы вытолкнули из окопа на бруствер нескольких пленных матросов. Руки их были связаны, на изорванных тельняшках даже отсюда, издалека, были заметны темные пятна крови. Матросы стояли покачиваясь, поддерживая друг друга плечами. Из вражеского окопа — в спины плененным — полосонули автоматные очереди. Матросы, по-прежнему тесно прижимаясь друг к другу, начали медленно оседать на землю. И тотчас же снова ощерился репродуктор крикливым фашистским маршем.

Все это произошло так быстро, что бригада оцепенела. Потом, как-то вдруг, над ней прокатился вопль ненависти, гнева, нечеловеческого желания мести. Раздались запоздалые выстрелы, в сторону гитлеровцев полетели гранаты, но они уже ничем не могли помочь тем, лежавшим перед немецким бруствером. Матросы требовали атаки, с нескрываемым бешенством рвались в бой. В руках появились гранаты-лимонки, ножи. Глаза блестели остро и лихорадочно, как отточенные жала штыков. Зубы стучали от нетерпения.

— Только не зарывайтесь, — кричал, предупреждая, комбриг, — нас не должны отрезать от берега!

Конечно, силы были неравные. Но гитлеровцы, расстреляв на глазах у бригады пленных раненых, сами увеличили во сто крат ярость матросов. Людьми овладел тот бездумный, всепоглощающий жуткий порыв, — уже не боя, а просто побоища, — когда не думают о себе, душат врага руками, продолжают драться, даже умирая, а ощутив за спиною последний холод, с последним вздохом плюют с презрением врагу в лицо. Это был порыв обнаженной, обезумевшей ненависти.

Матросы сбрасывали бушлаты и форменки, оставаясь только в тельняшках. Пронесся пронзительный свист — и тогда моряки поднялись и молча, без криков, затаив свои чувства в себе до неотвратимой минуты, двинулись на врага.

Что было дальше, Колька помнил с трудом. Память сохранила лишь отдельные эпизоды боя — хаотические и нечеткие. Через несколько минут наши и немцы сошлись вплотную. Смешались свои и чужие, и бой, по сути, распался на множество схваток, в которых люди — одни из ненависти, другие в страхе перед матросскою местью, — дошли почти до беспамятства, дрались упрямо, остервенело и опьяненно.

В какой-то миг — это мог быть и первый миг, и тысячный — рядом с Колькой очутился высокий чужой фельдфебель. Заметив матроса, он выкатил испуганные глаза, растерянно залепетал побелевшими губами:

— Русс, сдавайса…

— Ладно, не греми скелетом, — процедил Колька со злостью, сгреб на груди у фельдфебеля мундир и с размаху ударил гранатой по голове.

Потом, в одном из закутков вражеского окопа, он встретился глазами в глаза с фашистским солдатом. Тот поспешно вскинул автомат, но в магазине не оказалось патронов. Солдат отбросил оружие, в ужасе закрыл руками лицо.

— Матрозен, не стреляй! У меня дома муттер… мама…

— А у меня что, сука? — ответил с яростью Колька и нажал курок.

Дрались врукопашную, ножами и тесаками. Ножи вытирали о землю, о травы, о чужие мундиры мертвых. Снова бросались в гущу сцепившихся. Но немцы подтягивали подкрепления, шли в наступление теперь навалом. Медленно теснили матросов.

Четыре танка вклинились в общий хаос, разрезали поле боя надвое. «Те, кто остался по ту сторону танков, пробьются в Очаков, — вяло подумал Колька. — А мне до Очакова уже не добраться». Уловил, что слева умолк пулемет, пополз туда. Добрался до него одновременно с комиссаром бригады. Оба пулеметчика лежали неподвижно, уткнувшись лицами в землю.

— А, стожарский, — узнал его комиссар. — Ложись рядом со мной, за второго номера.

Пулемет снова ожил. Комиссар стрелял коротко и расчетливо: кончались ленты. Выбирал скопления гитлеровцев, бил понизу, чтобы те не успевали прижаться к спасительной земле.

Вблизи начали рваться гранаты: видимо, немцы пытались подавить нашу огневую точку. Один из разрывов засыпал Кольку песком, и когда он отряхнулся, увидел, что комиссар как-то неестественно свалился на бок.

— Что с вами, товарищ комиссар? — торопливо и в то же время испуганно крикнул он.

— Все, брат… Держись, пока сможешь…

«Как же так? Не смог уберечь комиссара? Или это последняя битва для всех?»

В прорези щитка различил совсем близко темно-зеленые фигуры солдат и вдавил свои пальцы в гашетку. Пулемет рвался из рук, слепил мечущимся на конце ствола пламенем, сползал вместе с Колькой, дрожа от неистовых очередей, с края окопа. Упершись плечом в колесо станка, Колька удерживал его, не прекращая огня. Немцы снова залегли…

Бой окончился с темнотой. Редкие звезды выкатились над степью, стараясь забраться повыше в небо. В тишине стонали раненые. Немецкая речь слышалась отовсюду, и Колька не знал, где свои, где чужие и можно ли теперь