Если честно - Майкл Левитон

числе приглянувшийся мне книжный шкаф. Так я в последний раз приехал в нашу с ней старую квартиру.

Несмотря на то, что я не был там уже несколько лет, изменилось в ней немногое. Мы сели за стол из пишущей машинки, и я тут же начал всхлипывать.

– Слушай, прости, что я спрашиваю, – сказал я, – особенно едва ли не с порога. Но… Какие у тебя планы на этот стол?

Ева прекрасно понимала, о чем я говорю.

– Наверное, тяжело держать у себя предметы, хранящие дорогие тебе воспоминания из прошлой жизни и прошлых отношений, когда ты уже встречаешься с другим парнем. Да и места он будет занимать много. Но, даже если ты решишь не оставлять его у себя, прошу – не продавай его и не выбрасывай. Если что, я уж придумаю, как его у себя пристроить. Просто для меня важно, чтобы он хранился у одного из нас.

Ева улыбнулась сквозь слезы.

– Я его забираю, – сказала она. – Я уже подыскала для него временное место. Хочу, чтобы он стоял в моем доме, хочу иметь возможность смотреть на него, когда состарюсь и поседею.

Меня ее ответ очень тронул, а потом нас обоих понесло в воспоминания обо всем, что между нами было. Впрочем, я хорошо понимал, что дело лишь в подходящем моменте и мимолетной ностальгии. Ева покидала Нью-Йорк, город, в котором мы вместе провели нашу молодость. Мне казалось, что мы почти наверняка не сможем так же ценить наши прошлые отношения до конца своих дней. Да, четыре года спустя мы все еще их ценили, но я был практически уверен в том, что в сорок Ева уже не захочет видеть этот стол в своем доме.

Я всегда говорил ей, что не могу просто так взять и поверить во что-то по выбору. Теперь я мог. Ничто так не подчеркивало любовь, как вера в шаткие обещания, в несбыточные мечты. А значит, через сорок лет Ева и впрямь по-прежнему будет сидеть за этим столом. Это была самая настоящая правда.

Глава 12

Милосердие цензуры

В 2014 году на одном концерте, проходившим неподалеку от моего дома, я случайно встретился с парой друзей, и те порекомендовали мне один итальянский фильм, который сами только что посмотрели.

– А я не прислушиваюсь к рекомендациям американцев на тему зарубежного кинематографа – наши сограждане слишком склонны хвалить каждый иностранный фильм, который посмотрели, – ответил я, смеясь. – В жизни не слышал, чтобы американец скверно отозвался о не-американском фильме.

Мои друзья застонали в ответ на такой типичный для меня комментарий. Но одна не знакомая мне девушка, которая была с ними, лишь мило рассмеялась, не отводя от меня заинтересованного взгляда. Смех растягивал и сжимал ее улыбку, подобно резиновому эспандеру. Эта легкая и непринужденная улыбка и непослушные светлые волосы выдавали в ней человека, способного найти юмор в любой ситуации.

– Прошу прощения, – сказал я, обращаясь к ней. – Когда я слишком расслабляюсь, я начинаю говорить некоторые вещи, к которым был склонен в прошлом.

Она снова прыснула.

– Что?

– Дело в том, что родители растили меня слишком честным, – пояснил я. Я рассказал ей об этом подробнее, мы разговорились, и в какой-то момент уже я стал задавать вопросы ей. Она рассказала, что занималась подготовкой интервью для формата новостных радиопередач, и добавила в какой-то момент, что с удовольствием поболтала бы со мной еще.

Мы быстро сдружились, а около полугода спустя она позвонила мне и предложила дать интервью Айре Глассу для программы «This American Life», куда ее недавно наняли. Я согласился, хоть и не ожидал, что интервью в итоге пустят в эфир. В моем понимании, там обычно появлялись интервью с людьми приятными и общепонятными; я же ни приятным, ни общепонятным не был.

Но все же я приехал в студию «This American Life», где меня отправили в комнату ожидания. На студии определенно никто даже не пытался создать уютную или приятную атмосферу – повсюду были серые ковры и диваны, а стулья вызывали совершенно четкую ассоциацию со старшей школой. Мой взгляд упал на довольно невзрачную и плотно заставленную разными наградами белую этажерку, к которой с одной стороны прижался какой-то стажер, а с другой – кондиционер.

В конце концов в комнату вошел Айра Гласс собственной персоной. Он оказался худым мужчиной с широким лицом и весьма крупными чертами – словом, идеальной внешностью для шоу-бизнеса. Я хорошо сознавал, что мне предстоял разговор с одним из самых всемирно известных и обожаемых ведущих, а потому сохранял неусыпную бдительность, готовясь к отражению каких-нибудь хитрых риторических техник, которыми он наверняка пользовался, чтобы вытащить из своих собеседников всю подноготную. Пока мы с Айрой устраивались в аппаратной звукозаписи, я почти не сводил с него глаз, чувствуя себя так, словно наблюдал за ловким фокусником, стараясь не проворонить ни одной его уловки и упуская таким образом все удовольствие от самого фокуса. Пока что его язык тела был спокойным, открытым и расслабленным, словно он просто хотел поговорить.

Аппаратная звукозаписи была точно так же по-спартански обставлена неяркой мебелью, как и вся остальная студия. Мы с Айрой сидели, разделенные небольшим столом и микрофонами.

– Можете немного рассказать нам о вашем детстве? – попросил Айра.

– Конечно, – ответил я. – Мои родители учили нас с братом и сестрой быть искренними и честными.

– Ну, в большей части случаев это неплохо, ведь так? – заметил Айра. – Не самый плохой совет, и не особенно редкий.

– Видите ли, я подозреваю, что у нас с вами очень разные понимания честности, – сказал я. – Большинство родителей учат своих детей быть вежливыми, скрывать свои истинные мысли и чувства. Почти никто из них на самом деле не хочет, чтобы их дети были по-настоящему честны. Стоит их ребенку проявить искренность, как они тут же взвинчиваются и наказывают его.

Айру мои слова явно не убедили. Я начал даже опасаться, что он лишь изображает непонимание с целью вывести меня из себя. Если так, то ему это вполне удавалось.

– Послушайте, – произнес я, – почти никто не бывает по-настоящему честен с другими. Вот мои родители проходили через свой развод на групповых сеансах психотерапии прямо у меня на глазах.

Айра дернулся в, казалось, вполне искреннем ужасе.

– Погодите-ка, – сказал он. – В каком смысле?

Поскольку речь зашла о честности, я решил не утаивать абсолютно ничего. Я рассказывал Айре многочисленные истории о своей искренности, а тот лишь ахал да охал в ужасе и изумлении. Я изо всех сил пытался объяснить, почему мне было приятно свободно самовыражаться, почему мне было мучительно больно молчать и почему мне всегда хотелось поближе узнать окружающих и дать им узнать поближе меня самого.

– Вот вы рассказываете мне все обо всем этом, и у меня возникает ощущение, словно вы родом с какой-то другой планеты и оказались в нашем мире совершенно случайно, – произнес Айра.

По