Государыня - Александр Антонов

Глава двадцать девятая. НА ПУТИ В ОТЧИНУ

Королева Елена покидала Краков в умиротворённом состоянии. Её согревала мысль о том, что ей удастся добраться до Москвы и прикоснуться к ракам батюшки и матушки. В первый же день пути Пелагея в который раз пересказала Елене, как умирала её матушка, с какими почестями её хоронили.

   — А народу в Кремле было в тот день тьма, так волнами и катились. И звоны проводные весь день гудели на всех храмах, панихиды во всех соборах прошли. И плакали сердешные москвитяне…

Сама Пелагея со слезами на глазах и с причитаниями повторяла всё виденное.

Елена вновь и вновь переживала потерю матушки, но за дымкой лет боль уже поугасла. Теперь Елена больше перебирала житейские дела Софьи Фоминишны, что передала она дочери из своего опыта и мудрости. Выходило, что не только одарила стойкостью нрава, но и научила всему, чем сама владела. А Софья Фоминишна была самой образованной женщиной своего времени в Русском государстве.

Пелагея и Анна Русалка ушли в свои воспоминания о жизни в стольном граде Руси, а Елена приникла к оконцу кареты, и благодатная природа отвлекала её от грустных мыслей. Она уже думала о Гливице, о том, как ей поступить. Удивлялась тому, что русская обитель, да ещё женская, появилась на польской земле. Наверное, Христовы сёстры в обители жили скупо, сочла Елена, значит, нужно будет помочь ей укрепиться. Может быть, землёй наделить, дабы она кормила монахинь. Два раза Елена покидала карету и поднималась в седло. Тотчас за нею следовали верховые воины, и все скакали группой. Неизменно в эти минуты рядом с Еленой оказывался князь Илья. Чаще всего они ехали молча, хотя знали, что у каждого от невысказанного переполнялось сердце. Однако они опасались дать волю тому, что накопилось в их сердцах, боялись смертного греха. Ещё батюшка Ильи предупреждал его: «Помни, сын, не преступи порог Божьего закона, не впади в прелюбодеяние, ибо быть тебе проклятым во веки веков». Иногда Елена и Илья вкупе думали про себя, что возле них нет никого, кто уличил бы их в измене долгу, заповеди, и, казалось, можно дать свободу наболевшему, излить в словах сердечные страдания. Но, не сговариваясь, Елена и Илья держали себя замкнуто, разговоры вели лишь о деле. Однако часто, оставаясь наедине, они давали беспредельную волю глазам. Тёмно–карие бархатные глаза Елены, затенённые пушистыми ресницами, и большие тёмно–серые глаза Ильи могли без устали ласкать друг друга и передавать всё затаённое, душевное. Их глаза говорили о прочности и силе их любви, о нежности друг к другу, о печалях, угнетающих их души. Глаза поверяли всё без утайки. Правда, Илья был открыт для Елены более, чем она для него. Случалось, что он по её глазам не мог установить причины грусти, страданий — всего, что угнетало Елену. Он и сам в такие минуты страдал. Конечно, он догадывался о причинах душевной подавленности королевы. Это были семейные, вернее, супружеские неурядицы короля и королевы. Иногда, чтобы развеять грустное настроение Елены, Илья рассказывал о своих воинах, а у них, женатых на литовках, жизнь переполнялась от малых и больших радостей и невзгод.

   — У нашего Павла родился сын, так, пока он нёс службу, батька с маткой Милены тайно отнесли малыша в костёл и окрестили. Теперь Павел ярится, дело до кулаков дошло. А когда он захотел отнести сына и перекрестить его в нашу веру, тесть всю улицу поднял и Павлу закрыли дорогу в русский храм. А вот ещё…

Елена грустно улыбалась. И в Польше, и в Литве это была самая большая боль в смешанных по вере семьях, и никуда, казалось, от этого нельзя было уйти.

   — Бог един, а между мирянами — пропасть, — согласилась с Ильёй Елена и попросила: — Ты лучше расскажи побывальщину об Илье Муромце и Соловье–разбойнике. Ой, как давно не слушала былин!

Илье в такие минуты становилось весело. Он любил говорить о русских богатырях и особенно про своего тёзку, про Добрыню Никитича и Алёшу Поповича.

   — Спасибо, что надоумила, Алёна свет Ивановна. А поведую я тебе былину, коя живёт в преданиях со времён Владимира Мономаха, внука византийского императора по матери Константина Мономаха…

Через два дня кортеж Елены прибыл в Гливице. Стояла полуденная жара, но все жители селения были на улице. Гонец уведомил старосту повета пана Збышка о приезде королевы, и тот постарался встретить её достойно. На площади, окружённой могучими грабами, Елену ждали больше сотни селян, местные шляхтичи, несколько монахинь, священник и сам староста пан Збышек. Он преподнёс королеве хлеб–соль, монахини спели псалом. Потом Фёдор Кулешин прочитал старосте список жалованной грамоты короля, в которой говорилось, что отныне поветом Гливице владеет королева польская и великая княгиня литовская Елена. Пока староста знакомился со списком дарственной грамоты, Елена попросила Пелагею узнать имя игуменьи монастыря. После возвращения Пелагеи с ответом Елена подошла к игуменье.

   — Здравствуй, матушка Параскева.

   — Да хранит тебя Всевышний, матушка–королева. Здравствуй, — ответила моложавая женщина лет пятидесяти.

   — Отведи меня в свою обитель, матушка Параскева. Хочу видеть, как вы служите Богу.

   — Ножками лишь нам сподручно ходить. Три версты до обители, дочь моя. А посмотреть… Мы за милую душу принимаем.

   — Вот и славно, и поехали. — Елена велела всем спутникам оставаться в Гливице, отобедать у старосты и готовиться к ночлегу. — Ты, Анна, распорядись тут без меня, а мы налегке с Пелагеей да с Фёдором съездим помолиться. Позови‑ка ко мне Кулешина.

   — Сей миг, матушка, — ответила Анна и поспешила к группе приближённых королевы.

Той порой были освобождены два возка, в них усадили монахинь. Игуменью Елена позвала в свою карету, с ними же сели Пелагея и Фёдор, и в сопровождении воинов они уехали в обитель. В пути Елена попросила Параскеву:

   — Ты, матушка–игуменья, расскажи, как живёте? Ведь не только молитвой сыты. Да и с подаяниями, поди, плохо.

   — Бог милует, дочь моя, он же и пищу даёт, души целит.

Параскева была немногословна и не сетовала на скудость жизни. Её голубые глаза лучились добротой, а на лице таилась улыбка.

   — И давно ваша обитель стоит? Как в неё собрались россиянки?

Сказывают предания, что Софийской обители более ста пятидесяти лет. А сходятся в неё православные христианки со всей польской земли.

   — Из семей уходят? — спросила Елена.

Ан нет, матушка–королева, таких лишь две инокини. К нам идут больше обездоленные, коих польские паны в услужение гонят.

   — Вот как! А я того и не ведала…

Чуть позже Елена удивилась мужеству, стойкости, терпеливости и многому другому, что помогало монахиням одолевать полунищенское существование. Ещё подъезжая к обители, Елена поняла, что только чудо удерживало монахинь от ропота на Бога, на людей. Обитель была огорожена полусгнившим деревянным заплотом. Перед ним виднелись овощные гряды, два лоскута ржи десятин по пять, ещё малые лоскуты ячменя и овса. За деревянной оградой стояло два десятка ветхих келий. Перед ними поднималась деревянная церквушка с тесовой кровлей, в стороне вдоль ограды просматривались хозяйственные службы, трапезная — всё дышало на ладан.

   — И это всё ваше достояние? — удивилась Елена.

- Да, матушка–королева, но нам хватает того, чтобы хранить чистоту душевную, — всё так же скромно ответила Параскева.

Елена поняла, что эти удалённые от Руси и уединённые от мира православные россиянки — истинные сёстры Христовы, что им неведома мирская суета, зависть, злоба, что в общении с Богом они видят смысл жизни. Нужно ли им что‑либо, Елена о том не спрашивала. И так было понятно, в чём они нуждались. Елене захотелось как‑то скрасить их быт, чтобы у них был достаток в пище, в топливе, в церковном убранстве, чтобы жили они в чистоте не только душевной, но и телесной. Елена подумала, что своим самозабвенным служением православию они должны получать больше, чем то, что давали им скудные возможности. Пока Елена и Параскева обходили убогие постройки, осматривали трапезную, которая разваливалась от ветхости, у королевы родилось страстное желание построить здесь всё заново, просторнее, крепче. Тогда, сочла Елена, может быть, тут обретут покой и утешение многие другие страждущие россиянки.

Показав в обители всё, что можно, Параскева привела королеву в свою келью. Она ничем не отличалась от убогих келий инокинь, разве что была посвободнее. «Они достойны лучшей доли», — снова подумала Елена и, присев на скамью, сказала:

   — Ты, матушка–игуменья, прими мои слова как должное. Дай мне бумаги и припас к ней, я напишу грамоту, что построить здесь моей волей, дабы обновить жизнь.

   — Матушка–королева, ведь у нас, как у церковных мышей, ни гроша нет, — не на шутку испугалась игуменья. — Паломники к нам не заходят, вклады делать некому, и самим нам нечем обновлять ветхое.