Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлинский насмешник

– Еще отпирается, шлюха проклятая! – ругался муж. – Видали, как ты с этим кобелем путалась, а Юйсяо вас сводила, атлас передавала. Сперва в саду, а потом обнаглели – средь бела дня к потаскухе Пань перебрались. Думала, меня обманешь?

Хуэйлянь громко зарыдала.

– Чтоб тебе подохнуть, арестантское отродье! – ругалась она. – Бить вздумал! Чего я тебе дурного сделала, а? Не бросай камень – как бы самому в голову не угодил. Кто ж это, скажи, тебе таких небылиц наговорил, кто язык распустил, а? Подзудили тебя на жену набрасываться, но я тоже найду защиту, в обиду себя не дам. Пусть меня со свету сживут, все равно хоронить будут как полагается. Никакие наветы слушать не хочу. Спроси обо мне кого хочешь, и пусть только плохо отзовутся, не будь я Сун, если не вступлюсь за свою честь. Потаскухой да шлюхой обзывать вздумал, арестантское твое отродье. Сперва удостоверься, а потом уж драку затевай. Еще ветер не подул, а тебе уж дождя подавай. Тебе велят человека убить, а ты и рад стараться, да?

Лайван не нашелся, что ответить, и надолго замолчал.

– Не собирался я тебя бить, – проговорил он наконец. – Наговорам поверил.

– А про атлас вот что тебе скажу, – продолжала Хуэйлянь. – Дело было в одиннадцатой луне прошлого года, в день рождения матушки Третьей. Хозяйка заметила на мне лиловую накидку и юбку, которую я у Юйсяо одолжила, и говорит: что, мол, у тебя за вид, юбка не в цвет. И дала кусок атласу. А мне все некогда было пошить. Сам не знаешь, а человека грязью обливаешь. Плохо ты о жене своей думаешь. Но я этого так не оставлю, я им еще покажу. Кто погубить меня вздумал, тот и сам не возрадуется.

– Если недоразумение вышло, надо все забыть, – уговаривал ее Лайван. – Зачем же, ни с того ни с сего с людьми ругаться? Давай, стели скорее постель.

Хуэйлянь взялась разбирать постель и ворчала:

– Чтоб тебе лихой смертью умереть, арестантское отродье! Нализался зелья-то, нет, чтобы лечь да спать спокойно, так он ни за что ни про что на жену набросился.

Лайван растянулся на кане, и, повернувшись лицом к стене, громко захрапел.

Послушай дорогой читатель! Каким бы умным и сильным ни был муж, но если жена заведет любовника, ей все равно в девяти случаях из десяти удастся его провести и убедить в своей непорочности.

Да,

Они – как камни в уборной –Крепки, хотя и зловонны.Тому свидетельством и стихи:Сун мужу изменила, не стыдясь,Хозяйкой стать – мечта холопья;Лишь Сюээ раскрыла связь,Над головой запели копья.

Так Сун Хуэйлянь обманула мужа, а на другой день пошла в дальние покои и спросила Юйсяо:

– Кто это обо мне сплетничает?

Сюээ не признавалась, а остальные, ничего не зная, только отмалчивались, и Хуэйлянь на всех ворчала и ругалась.

А грех вот как вышел наружу.

Юэнян как-то послала Сяоюй за Сюээ, но та кругом обыскала, а найти ее так и не смогла. Когда же служанка очутилась у двери Лайвана, из нее показалась Сюээ. «Должно быть, к Хуэйлянь поболтать заходила», – подумала Сяоюй и пошла на кухню. Оказалось, Хуэйлянь сидит на кухне и режет мясо.

Между тем, Симэнь Цин принимал богатого соседа Цяо. Тот дал Симэню две тысячи лянов серебром и просил поднести их государственному наставнику Цаю, чтобы тот освободил янчжоуского торговца солью Ван Сыфэна, задержанного и посаженного под стражу областным правителем. Только ушел Цяо, как Симэнь кликнул Лайвана, и тот выбежал из своей комнаты.

Да,

Ты цаплю белую на снеговых поляхОпределишь по взмаху вольных крыл.Зеленый попугай на ивовых ветвяхЗаметен стал, когда заговорил.

Тут-то всем и стало ясно, что Сюээ спуталась с Лайваном.

Однажды Лайван напился допьяна и давай при слугах ругать Симэнь Цина.

– Как же это так? – возмущался он. – Я в отъезде, а он с моей женой шьется, через Юйсяо голубой атлас ей дарит, из комнаты выманивает! Сперва в саду путался, потом совсем обнаглел, а Пань Цзиньлянь им логово приготовила. Ладно, шейся, да смотри мне в руки не попадайся. Вонзится блестящий, вынется кровавый. И Пань-шлюху в живых не оставлю. Сам головы не сношу, а как сказал, так и будет! Вот увидите. Когда шлюха Пань своего прежнего мужа У Чжи прикончила, а брат его У Сун жалобу подал, так кто за него в столицу ездил власти подкупал, кто хлопотал, чтоб У Суна сослали, а? Теперь крепко на ноги встал, за мою жену взялся, в любовницы ее увлек? Ох, как я его ненавижу! Как Небо велик мой гнев! Говорят, семь бед – один ответ. Я им и в глаза все выскажу. Обреченный на казнь и на самого государя руку занесет.

Лайван полагал, что свои не подведут, но говорят – и у стен есть уши. Его брань подслушал слуга Лайсин. Он вырос в Ганьчжоу и носил фамилию Инь. В свое время отец Симэня, Симэнь Старший, возвращаясь с холстом из Ганьчжоу, взял его к себе в слуги и назвал Гань Лайсин. Он прожил у Симэней лет двенадцать-тринадцать, женился, обзавелся детьми. Хозяин поручил ему закупать продукты, на чем он и наживал деньги. В последнее же время, сойдясь с Хуэйлянь, хозяин передоверил закупки Лайвану, и Лайсин лишился своих барышей. С тех пор он стал косо смотреть на Лайвана и затаил против него смертельную ненависть, которая тем более вспыхнула в нем, когда он услыхал Лайвановы угрозы.

Лайсин тот же час поспешил к Пань Цзиньлянь. Та беседовала с Мэн Юйлоу.

– В чем дело, Лайсин? – спросила она появившегося в дверях слугу. – У кого хозяин пирует?

– Батюшка с дядей Ином на похороны уехал, – сказал Лайсин и продолжал: – Вот что я вам скажу, матушка. Только про себя держите, меня не выдавайте.

– Что такое? Говори, не бойся!

– А вот что, – начал слуга. – Вчера несносный Лайван где-то напился и давай всех без разбору поносить. Целый день ругался. Все меня выслеживал, избить собирался, только я ушел. А он при слугах в передней батюшку грязью обливал и вас, матушка, тоже в покое не оставил.

– Что же он, арестантское отродье, обо мне болтал? – спросила Цзиньлянь.

– Мне и говорить-то неловко, – замялся слуга. – Ну ладно, матушка Третья ведь свой человек. Меня, говорит, отправил, а сам с моей женой путается, через Юйсяо атлас дарит. Своими, говорит, глазами у нее видал. Матушка Пятая, мол, логово им приготовила, дала у себя в комнате целыми днями не разлучаться. Он вас с батюшкой убить грозился. Когда, мол, матушка Пятая мужа отравила, так власти подкупать его, Лайвана, в столицу посылали. Я, говорит, ей жизнь спас, а она мне теперь за добро злом платит, жене моей любовника заводит. Как слуга ваш и заступник я обязан был предостеречь вас, матушка, от козней этого негодяя.

Юйлоу так перепугалась, будто ее собирались окунуть в ледяную воду. Не услышь этого Цзиньлянь, все бы шло своим чередом, а тут густо зарделись ее припудренные ланиты, зуб на зуб не попадал.

– Ах, убийца, рабское отродье! – заругалась она. – Ведь я никогда не делала ему ничего плохого. А если хозяин с его женой связался, то я-то тут при чем? Не считайте меня женой Симэнь Цина, если я только допущу, чтобы подлец, рабское отродье, у нас в доме жить остался. И с чего это я вдруг жизнью ему обязана? Ну, ступай! – обратилась она к Лайсину. – А как батюшка приедет, спросит тебя, скажешь ему все, что мне говорил.

– Не сомневайтесь, матушка, – заверил ее слуга. – Лгать не стану. Пусть батюшка спросит, что слыхал, то и скажу.

– Неужели хозяин в самом деле с ней что-то имел? – спросила у Цзиньлянь недоумевающая Юйлоу, когда Лайсин ушел.

– А ты самого бесстыжего негодника спроси! – отвечала Цзиньлянь. – Думаешь упустит смазливую бабенку?! Да потом не стал бы этот негодяй, рабское отродье, зря людей запугивать. Она ведь жила раньше в прислугах, все огни и воды прошло, потаскуха. У судьи Цая с хозяйкой вместе зло творили, любовников завели, пока их не накрыли, а ее выгнали, за повара Цзян Цуна замуж выдали. Что ей с одним мужиком делать?! Ей любовников, как рис, горстями подавай. Тебе и невдомек на какие она проделки горазда – черти со страху шарахнутся! Видишь, Юйсяо заставила атлас принести, ей, видите ли накидка понадобилась. И хватило наглости – вырядилась да на люди вышла. Вот она какая! Я тебе хотела тогда сказать да не сказала. Помнишь, Старшая у Цяо пировала, а мы в шашки играли? «Батюшка вернулся», – объявила служанка, и мы разошлись. У задних ворот на террасе, гляжу, Сяоюй стоит, она мне только рукой махнула. Я в сад, у калитки Юйсяо, сукина дочь, вижу, притаилась. Это она их сторожила, а мне ни к чему, иду к себе в сад, так она мне путь преградила, не пускает. Там, говорит, батюшка. Выругала я ее, сукину дочь: вот, говорю, испугалась я твоего батюшку. Мне показалось, что у нее самой с хозяином шуры-муры, а оказалось, он в гроте со шлюхой Хуэйлянь спутался. Увидала, я вхожу, вся вспыхнула и бежать, а он замялся. Отругала я его, бесстыжего, а потом она ко мне пришла, на коленях стояла, упрашивала, чтоб я хозяйке не говорила. А в первой луне ему новая прихоть в голову пришла: у меня в комнате со шлюхой переночевать. Мы с Чуньмэй ему, конечно, на это ответ какой полагается дали. Тени ее, говорю, у себя не потерплю. Да будь она тысячу раз проклята, рабское отродье! Еще меня в свои грязные дела втягивать захотел. Я, говорит, с ней заигрываю. Ишь, какая завлекательная нашлась, рабское отродье! Чтоб я этой потаскухе свою комнату поганить позволила?! И даже, говорю, если б я и позволила, то моя Чуньмэй никогда такого не допустит.