Луна над Сохо - Бен Ааронович

А папа играл именно хорошую музыку — в данный момент «All blues», но без хитровывернутых импровизаций: просто воспроизводил красивую печальную мелодию как она есть.

Я вернулся в гостиную и поставил мамину чашку на журнальный столик из искусственного дерева «под каштан». Потом сел и стал смотреть, как она слушает папину игру.

Музыка, к сожалению, закончилась довольно скоро. Отец последний раз пробежался пальцами по клавишам — и все. Мама вздохнула и села на софе.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Приехал повидаться с папой, — ответил я.

— Молодец, — кивнула она и отхлебнула чаю из своей кружки. — Совсем остыл, — сказала она, двигая кружку ко мне, — налей горячего.

Когда папа вышел в гостиную, я был в кухне. Я услышал, как он поздоровался с мамой, а потом — непонятные влажные звуки, в которых с изумлением узнал поцелуи. И чуть не пролил чай.

— Перестань, — прошептала мама, — Питер приехал.

Папа заглянул в кухню.

— Некстати, — заявил он. — А может, тогда и мне заодно чайку нальешь?

Я кивнул на вторую кружку на столе.

— Невероятно, — сказал он.

Я отнес родителям чай, и папа спросил, зачем же я все-таки приехал. Причина относиться к моим визитам настороженно у них, что ни говори, была: непосредственно перед прошлым приездом я спалил рынок в Ковент-Гардене — ну, почти.

— Мне нужна твоя помощь, это связано с джазом, — ответил я.

Папа самодовольно улыбнулся.

— Тогда добро пожаловать в кабинет, — сказал он, — доктор Джаз готов дать вам любую консультацию.

Если гостиная принадлежала маме и ее многочисленной родне, то спальня была территорией отца — и его коллекции пластинок. Семейное предание гласило, что стены здесь вообще-то светло-коричневые, но их никто не видел: их полностью закрывали папины полки — деревянные, со стальной окантовкой. На полках хранились виниловые пластинки, составленные аккуратными пачками вертикально, чтобы не попадали прямые солнечные лучи. Когда я съехал с этой квартиры, старый мамин шкаф-развалюха тут же переместился в мою комнату, как и большая часть ее обуви. И теперь в комнате родителей остались только огромная кровать, немаленький синтезатор и папина стереосистема.

Я сообщил папе, что именно меня интересует, и мы принялись доставать пластинки с полок. Начали, как я и предполагал, с Коулмена Хокинса и его знаменитой записи тридцать восьмого года на студии «Синяя птица». Только зря время потратили: Хокинс толком не воспроизвел оригинальную мелодию. Но я высказал эту мысль только после того, как отец дослушал песню до конца.

— Пап, там была традиционная аранжировка. В той песне, которую я слышал. Классическая мелодия и все такое прочее.

Папа хмыкнул и полез в коробку с пластинками в семьдесят восемь оборотов. Через некоторое время он извлек оттуда коричневый картонный конверт, с трех сторон проклеенный скотчем. Там находилась шеллаковая пластинка с черно-золотым логотипом фирмы «Виктор» — запись трио Бенни Гудмена. У папы проигрыватель фирмы «Гаррард», и на нем можно слушать пластинки в семьдесят восемь оборотов, только надо сменить головку звукоснимателя. Я осторожно снял «ортофон» и пошел искать «стентон». Он обнаружился на своем обычном месте — на полке, прямо за стереосистемой, — и лежал иглой вверх для пущей ее сохранности. Пока я возился с проигрывателем, папа извлек из конверта пластинку и со счастливой улыбкой принялся ее рассматривать. Потом протянул мне. Пластинка оказалась неожиданно тяжелая, гораздо тяжелее обычных виниловых на семьдесят восемь оборотов — думаю, те, кто вырос на компакт-дисках, ее и поднять бы не смогли. Я аккуратно взял ее между ладоней и поставил в проигрыватель.

Игла вошла в бороздку, послышалось шипение и треск — и сквозь них кларнетное вступление Гудмена. Потом соло Тедди Уилсона на клавишах, потом снова кларнет Бенни. Партия Крупы на ударных была здесь, к счастью, весьма скромной. Эта аранжировка уже гораздо больше походила на мелодию, которую играл бедняга Уилкинсон.

— Нет, мне нужна более поздняя запись, — сказал я.

— Сколько хочешь, — ответил папа. — Эта-то была сделана всего лет через пять после того, как написали саму песню.

Мы поставили еще пару таких же пластинок, в том числе и Билли Холидей. Эту мы слушали достаточно долго, потому что творчество леди Дей — одна из немногих вещей, в отношении которых наши с папой вкусы совпадают. Печальная, медленная — эта запись и помогла мне понять, чего не хватает в услышанных вариантах той мелодии.

— Там был затактовый ритм, — сказал я. — Музыкантов было больше, и она была более свинговая.

— Свинговая? — переспросил папа. — Это же «Body and Soul», она в жизни не была свинговой.

— Да ладно, — сказал я, — кто-нибудь наверняка делал такую аранжировку, хотя бы и специально для белых.

— Прикуси язык, такими вещами не шутят, — ухмыльнулся папа. — Но, знаешь, кажется, я понял, что нам нужно.

С этими словами он сунул руку в карман и достал прямоугольный предмет из стекла и пластика.

— Ты купил айфон, — заметил я.

— Айпод, если быть точным, — отозвался родитель. — У него неплохие динамики.

И это сказал человек, пользовавшийся усилителем «Квад», произведенным полвека назад, потому что он не транзисторный, а ламповый! Протянув мне наушники, папа провел пальцем по экрану айпода так уверенно, словно всю жизнь пользовался сенсорными гаджетами.

— Послушай-ка эту, — сказал он.

Это была она. Оцифрованная, конечно, однако все помехи и шумы, способные порадовать сердце любителя старых записей, полностью сохранились. Четкая оригинальная мелодия «Body and Soul» — и при этом достаточно свинговый ритм, чтобы под нее можно было танцевать. Если я не ее слышал тогда, возле тела саксофониста, то уж наверняка ее исполняла его группа.

— Кто это? — спросил я.

— Кен Джонсон, — ответил папа, — Змеиные Кольца[11] собственной персоной. Это запись с пластинки «Blitzkrieg Babies and Bands», очень неплохо оцифрованная. В описании указано, что на трубе играет Болтун Хатчинсон. Но совершенно очевидно, что это Дейв Уилкинс — стиль совсем другой.

— Когда была сделана эта запись?

— Пластинку записали в тридцать девятом в студии «Декка» в Хемпстеде, — сказал папа, устремив на меня заинтересованный взгляд. — А это ты что же, ведешь расследование? В прошлый свой приезд ты ни о чем подобном даже не заикался.

На эту удочку меня не поймаешь.

— А с чего ты вдруг сел за клавиши? — сменил я тему.

— Хочу вернуться на сцену, — ответил родитель, — и стать новым Оскаром Питерсоном.[12]

— Серьезно?

Это было чересчур самонадеянно — даже для моего папаши.

— Серьезно, — кивнул он и подвинулся на диване поближе к синтезатору.

Пару тактов «Body and Soul» сыграл, не слишком импровизируя, — а остальное преподнес в совсем другом стиле, который вряд ли когда-нибудь смогу понять и полюбить. Похоже, моя реакция его разочаровала — папа не перестает надеяться, что однажды я дорасту-таки до настоящей музыки. Но, с другой стороны, все бывает в этой жизни — завел же он себе айпод.

— А что случилось с Кеном Джонсоном?

— Погиб во время лондонских бомбежек[13] вместе с Элом Боули и Лорной Сэвидж, — ответил отец. — Тед Хит говорил, иногда им казалось, что Геринг лично за что-то невзлюбил людей, которые играют джаз. По словам Теда, во время Североафриканской кампании[14] он чувствовал себя в большей безопасности, чем на своих же выступлениях в Лондоне.

Я сильно сомневался, что конечная цель моих поисков — мстительный дух рейхсмаршала Германа Геринга, но проверить на всякий случай стоило.

Мама вытурила нас из спальни, чтобы переодеться. Я заварил еще чаю, и мы уселись в гостиной.

— И знаешь еще что? — проговорил папа. — Я хочу выступать с какой-нибудь группой.

— На клавишах? — спросил я.

— Ритм есть ритм, — отозвался папа, — а инструмент — всего лишь инструмент.

Да, джазмен живет, чтобы играть.

Мама вышла из спальни в желтом сарафане. Платок она тоже сняла. Волосы у нее были разделены на прямой пробор и заплетены в четыре толстые косы. Увидев ее, папа ухмыльнулся. Когда я был маленьким, мама выпрямляла волосы строго раз в полтора месяца. И вообще каждый выходной я наблюдал, как какая-нибудь тетушка, кузина или просто соседская девчонка сидит в гостиной и выпрямляет свои волосы при помощи химии. И если бы не пошел как-то раз в двухтысячном году на дискотеку с Мегги Портер, чей папа был просто чудовище, а мама — страховой агент и чьи кудрявые волосы свободно ниспадали на плечи, то вырос бы с убеждением, что волосы всех чернокожих девушек по природе своей пахнут гидроксидом калия. Лично мои вкусы в этом вопросе совпадают с папиными: мне нравится, когда волосы распущены или заплетены в косу. Но первое правило относительно волос чернокожей женщины гласит: не говори о ее волосах. А второе — никогда, ни при каких обстоятельствах не прикасайся к ее волосам, не получив на это письменного разрешения. В том числе после секса, свадьбы или смерти, если уж на то пошло. И правила эти незыблемы.