Доспехи совести и чести - Наталья Гончарова

последнюю попытку продолжить разговор, однако же, теперь предоставив себе полную свободу, быть собой, а, следовательно, говорить лишь только то, что вздумается, не заботясь более ни о каких последствиях. Ведь что еще может быть хуже, чем отсутствие интереса со стороны мужчины, чей интерес ты отчаянно пытаешься вызвать?

– Позвольте же, Михайил Иоганович, я конечно наслышана, о суровости служащих третьего отдела, но не может же так быть, чтобы они были настолько лишены галантности с собеседниками женского пола. Неужели же вы думаете, что лишь с чинами подобными вам, можно говорить на темы не только легкомысленные, но и серьезные, – резко спросила Лиза.

Мейер засмеялся, а взгляд его смягчился.

– Простите меня, Елизавета Николаевна, я и правда, сам не свой, из меня теперь собеседник никчемный и пустой. Я и раньше не знал, как развлечь дам беседой праздной, помнится в прошлом, стою на балу, как истукан, а кругом этот глупый треск и щебет, а мне и сказать по правде нечего. Скажет какой-нибудь красивый франт нелепицу, а кругом и смех и хохот, а мне не смешно, а тошно.

– Может это от свечного дыма, или от парфюма? – невинно спросила Лиза.

Мейер снова засмеялся, – От скудоумия то, а может от всего вместе. – Так что мне здесь хорошо, – и он глубоко вдохнул, выдохнул, а затем продолжил:

– Мой управляющий предлагает мне убрать все вязы, а по мне так это самое прекрасное, что есть в этом именье. А Может мне его все-таки послушать? И засадить участок, например яблонями, точь-в-точь как в вашем саду? – спросил он, затем перевел взгляд вновь на нее, ожидая ответа.

– Не стоит, от яблонь проку нет, вчера только зацветали, а сегодня уж отцвели, – задумчиво заключила она.

– Не отцвели. Цветут, – улыбнулся он.

Лиза посмотрела на него удивленно, почти с упреком, но как только смысл сказанного открылся ей, она смущенно отвела взор, а затем улыбнулась, – Загадочный вы человек, Михаил Иоганович, минуту назад сердились, а теперь шутите.

– Это Лизавета Николаевна, заслуга ваша, до Вас я лишь сердился.

– На кого же серчаете Михаил Иоганович?

– Как это на кого? На себя, конечно же, на кого же еще серчать можно в жизни? Только на себя, Лизавета Николаевна, только на себя. Ведь ежели, кто другой поступает дурно, что нам с того, прошел мимо, забыл и не вспомнил про то, но ежели ошибаемся мы, то нам с этими ошибками, – и он постучал указательным пальцев по виску, – и вовек с ними не расстаться.

– Это оттого, Михаил Иоганович, что вы думаете, будто вы лучше других, – осторожно заметила Лиза, чувствуя, как ступает по тонкому льду, будто едва схватившейся беседы.

Михаил Иоганович, едва не подпрыгнул на месте и удивленно спросил: – Позвольте же, я вас совсем не понимаю, Лизавета Николаевна, я вам тут рассказываю, что строг к себе, купил даже именье, будто гауптвахту, собрался бичевать себя, да мучиться, а вы говорите, что я считаю себя лучше других? Вы меня, верно, не поняли, я считаю себя хуже других, оттого что ошибся, а не должен был. Вот в чем суть.

– Вы, Михаил Иоганович оттого и бичуете себя, потому что считаете себя лучше других. Другие ведь ошибаются. Да что другие, все ошибаются, а вы себе такое право не даете. Да потому что думаете, будто вы лучше других, все могут ошибаться, а вы нет, ибо вы лучше чем все, – заключила она.

– Ох, лукавая вы Лизавета Николаевна, ох, лукавая, как же вы так это все извернули, что теперь и сказать то мне нечего. И что же вы тогда мне предлагаете? Скажите любезнейше, как мне с этой проблемой побороться? – язвительно спросил он. Он чувствовал себя странно и до крайности неудобно, будто стоит он сейчас перед ней, совсем ногой. Но ведь стоит, не уходит, будто пригвоздили.

– А вы, Михаил Иоганович, признайте в себе человека, и слабого, и грешного. Живого.

– А что же потом? – нетерпеливо спросил он.

– Примите себя. Вы человек, оттого и ошибаетесь, как и любой другой, до вас, иль после вас.

– Мы с Вами Лизавета Николаевна едва знакомы, а я уже будто в исповедальне, – весело заметил он. – Не знаю уж как там, принять, простить, но вот забыть с Вами обо всем, это мне удалось, – весело заметил Мейер, – однако вы слишком мудры, для столь юного создания, скажите, кто тот счастливец, что покорил Вас на одном из балов? Ей Богу, теперь жалею, что слишком много времени проводил в рабочих казематах, пренебрегая светскими радостями, пожалуй, мне надобно бороться, с предубеждением, что вокруг лишь глупцы, а то не ровен час, окажется, что в зале будет лишь один глупец, и это я.

Лиза громко и открыто засмеялась, что было бы неподобающе, будь они в другой обстановке, но здесь, на природе, звонкий смех, был частью весны и хрустальной зелени, которая сияла лишь ярче, от света зарождающихся чувств.

– Вы не глупы, по одной лишь простой причине, что признались в этом, так как каждый глупец мнит себя мудрецом, – сквозь смех сказала она.

– Однако же вы не ответили, на мой вопрос? Ибо я уже в том возрасте, когда участие в дуэли, не прибавит мне уважение, а лишь сделает меня смехотворным. Юнец вздыхающей по даме, чье сердце отдано другому – прекрасен в своем страданье, тоскующий по неразделенной любви старик – смешон и жалок.

– Мое сердце свободно, я не замужем, а вы не старик, – едва слышно ответила Лиза.

– А вы слишком добры, – перебил ее Мейер.

– Разве можно быть слишком добрым? Доброта лишь та единственная добродетель, что не требует умеренности, – возразила ему девушка, украдкой взглянув на него.

– О-о-о-о, вы слишком юны, барышня, чтобы еще это понять, доброта это как раз та добродетель, которой нужно врачевать по капле, а иначе яд. И ежели она будет повсеместно и вокруг нас, то как же мы ее будет отличать от зла? А так найдешь крупицу, и рад, – засмеялся он.

– Позвольте с вами, Михаил Иоганович, опять не согласится, боюсь вызвать ваш гнев, но доброта, как и зло, собою множиться, вот сделал человек кому-нибудь зло, нарочно или случайно, и тот другой, кому зло причинено, непременно его передаст другому, а тот другой третьему, и оттого зла, так много и оно повсюду, а добро, отчего то, человек получает, а взамен, редко отдает, верно как вы рассуждает, для себя крупицу сберегает, а надобно отдать, так оно, по моему разумению происходить должно, – мягко, но твердо заявила Лиза.

Мейер помолчал немного, будто приглядываясь, отчего ей стало почти дурно, но дурнота та была почти что сладкой.

– Смотрю я на Вас, Лизавета Николаевна, и в толк не возьму, как барышня, воспитанная в достатке и под