Доспехи совести и чести - Наталья Гончарова

скроен, а благородство тканей, указывало, на достаток хозяина, особенно, если учесть небрежность в одежде и даже неряшливость, достаток тот мог быть в далеком прошлом, а потому что в каждом его движении, в каждом повороте голове и широком твердом шаге, было мужество и изящество, которое присуще лишь людям определенного сорта.

Его нельзя было назвать привлекательным, скорее наоборот, узкое удлиненное лицо, чуть крупноватый нос, глубокие заломы вокруг тонких плотно сжатых губ, выражение лица холодно и почти отстраненно. Было в нем нечто притягательное и вместе с тем отталкивающее. Но самым примечательным в нем были глаза. Светло-голубые, глубокие и такие пронзительные, что глядя в них становилось не по себе. Они действовали на нее магнетически, как если бы индийский факир играл на трубочке, а она завороженная однообразной, но содержащей в себе секретное чередование звуков мелодии, потеряла в мгновенье и волю и желание быть свободной.

Хотя, может это лишь игра ее неискушенного воображения. Уж слишком много времени в жизни она проводила в чтении и раздумьях, имея о мужчинах лишь представление поверхностное и расплывчатое. Погрузившись на минуту в свои мысли, она вдруг осознала, что до сих пор сжимает в руке трость, и, испугавшись, что он увидит сей постыдный аксессуар, будто ошпаренная скинула ее на землю, как если бы это была та самая змея, для которой играл факир. И тут же, ловким движением руки, укрыла ее длинным треном нежно-голубого платья.

Нет, она страшилась не только взглядов жалости или притворного сочувствия, что непременно последовали бы, если бы он увидел доказательство ее немощи, но и нежеланных вопросов, которые были бы заданы, будь трость с ней рядом. Как раз то самое праздное любопытство, было для Лизы, самым мучительным и тяжелым. Она уже давно привыкла, к тому, как люди смотрят на нее, кто свысока, кто с презрением и жалостью, и никогда как на равную им. Вот только больнее эти взглядов были кинжалы любопытства. Тысячи вопросов сыпались на нее, как только собеседник, обнаруживал, в ней эту особенность. Почему она хромает? Что с ней случилось? Не попала ли ненароком под телегу? Не ушибла ли лошадь? И каждый раз, когда ей приходилось отвечать, что ничего дурного не случилось, и что по воле Господа, она родилась именно такой, какая она есть сейчас, и что причина недуга не известна, а лечения не существует, в их взглядах, она неизменно видела и разочарование и потерю интереса, как будто несчастный случай, придал бы ее недугу и шарм, и благородство, и даже романтизм.

И как же все таки люди любят драмы и трагедии и всяческие театральные сюжеты, и отчего то не жалуют привычный ход вещей, и что порой суть вещей проста, и некие явления существуют по большей части сами по себе, без объяснений и тайных знаков, и что некоторые вещи даются нам судьбой не в наказание, и не в назидание, и даже не для искупления, а просто так, по той же причине, по которой облака бегут за ветром, солнце уплывает за горизонт, а в мае самая зеленая трава.

В конце концов, устав наблюдать одну и ту же немую сцену, Лиза решила, что непременно, как-нибудь, не сейчас, а потом, наберется смелости, и дерзнет придумать некую историю, непременно полную и приключений и нужной драмы, где бы в красочных и оттого неправдоподобных событиях бы объяснялось, отчего она хворает каждую зиму и отчего ее шаг так отличается от шага других людей.

Но это потом, а сегодня, повстречав загадочного незнакомства, вышедшего из чащи, она меньше всего хотела объяснять, почему с ней трость, и зачем она ей нужна, ибо даже эти невинные вопросы породили бы неизбежно ряд других, ответы на некоторые из которых она и сама до сих пор не знала и оттого не горела желанием пускаться в пространные рассуждения о предметах мироздания.

Кроме всего прочего, да что уж говорить, самым главным аргументом в пользу того, чтобы спрятать сей постыдный аксессуар, был и тот факт, что, ей не хотелось выглядеть калекой в глазах незнакомого мужчины. И именно сейчас, когда она сидит, а не идет, и ничем не отличается от других барышень ее возраста, а, следовательно, сможет вести себя также как и они, а именно свободно, чего никогда не случалась с ней до этого, ибо ее инаковость делала Лизу неизменным заложником человеческого предубеждения, так как отчего то, один лишь физический изъян, налагал на нее иную роль, нежели она могла бы иметь, будь она такой же как все.

– Простите меня великодушно. Не желал вторгаться на чужую землю, и того меньше помешать вашему уединению. Но коль уж так случилось, и я был вами обнаружен будто вор в кустах, стало быть, спасаться бегством уже поздно, хотя признаюсь честно, был такой соблазн, – произнес речь незнакомец, подойдя, наконец к Лизе настолько близко, насколько это было необходимо, чтобы знакомство стало возможным, однако же не настолько близко, чтобы это могло угрожать принятым в обществе нормам приличия и морали, даже если собеседники были в том саду совсем одни. Лиза, от чьего внимательного взгляда не могла укрыться и самая малая деталь, отметила сей жест как положительный, ибо приличный человек, ведет себя достойно, даже наедине с самим с собой, этим то и отличаясь от самозванца, выдающего себя за приличного человека в угоду того общества, в котором находится. Но как водится, как бы не была хороша та игра, а обману рано или поздно все равно суждено было вскрыться.

– И если Вам спасаться бегством уже поздно, значит ли это, что и для меня пути к отступлению нет? – спросила Лиза, причем спросила это тоном совершенно серьезным, лишенным всякого жеманства и кокетства, отчего незнакомец, судя по его виду даже растерялся, по всей видимости, с трудом читая тайные знаки этой странной девушки в этом одиноком, тихом и чуднОм саду.

– Ежели, вы имеете намерения отступать, то сделать это надобно здесь и сейчас, пока еще не стало слишком поздно, – коротко ответил он.

Затем нахмурил брови, и плотно сжал губы, оставшись, отчего то собой крайне недовольным. Но Лиза ничего не ответила, а лишь продолжила пристально разглядывать его, почти с детским жадным любопытством.

– Право слово, этот лес на меня дурно действует, я совсем забыл представиться, Михаил Иоганович Мейер, – и, сделав легкий, едва заметный поклон, продолжил, тоном безжизненным и сухим, который часто использовал в делах рабочих, хотя не гнушался им и в делах личных, ежели накал страстей, достигал уровня, опасного для его душевного равновесия. – Я приехал со… – начал он