Ссан-ПИВОБУРГ - Анатолий Шерстобитов

– Но вы посмотрите, товарищи, какие кругом таятся мины. Ведь пишет вот Жабапсинова о самодеятельной артистке, вокалистке Клавдии Кардиналовой, что она, мол, замечательный человек, что помимо художественной самодеятельности на ее хрупких плечах семья, основная непростая работа осмотрщицы вагонов. Но «вокалистка» у Сони превращается в «бокалистку». Какой чудовищный подтекст, увлекается, мол, спиртным. Ладно еще это вагонница, рядовой работник, а случись какой-нибудь руководитель… Оскорбление чистой воды…

Буйное воображение Лепетунько заменило вагонницу на личность областного калибра, и лицо его пошло красными пятнами, плешь покрылась испариной, он одеревенел и умолк на добрую минуту.

Ванек сторонился Жабапсиновой, как-то раз он, без задней мысли, но совсем неудачно, пошутил, что, мол, ее именем называют улицы по всему Уралу, и впрямь, улица Сони только Кривой была и в Райграде. По одной из легенд, исшедшей из среды казачества, шустрая на передок Сонька окривела совсем рано, лет в шестнадцать, приложился какой-то клиент за низкое качество работы. Затем она в тесном строю своего сословия шагнула в революцию. Располовинил ее совсем нечаянно под каким-то комиссаром легендарный рубака калмык Упсуй, кто мог рассечь одним ударом всадника с конем, с конё-оом, а тут Сонька-пигалица случилась при случке. Хоронили революционерку со всеми почестями, но, по казачьей версии, в гробе лежала только половинка Соньки, верхняя, нижнюю не могли отодрать от страстного комиссара. Такое медицина констатирует часто, склещивание может произойти даже при незначительном испуге, ведь не раз, под простынкой, выводила «скорая помощь» таких влюбленных, как сиамских близнецов, из общественных туалетов, тамбуров вагонов, снимала с чердаков. В нашем случае партнерам тоже, по всему, было трудно избежать испуга, и упсуйская шашка привела их за секунду до кончины к сиамизму. Оскорбительная параллель – «кривая», по разумению Жабапсиновой, просто вопияла, стоило только заглянуть к ней под всегдашнюю макси-юбку и узреть седловидные ножки, какие после тысячелетий верховой жизни предков-кочевников так еще до конца и не выпрямились. С тех пор коллега, не таясь, ему мстила, а с его легкой руки, за глаза, ее стали кликать «Сонька Кривая Ножка», что как-то перекликалось с еще более легендарным именем «Сонька Золотая Ручка». А еще он достаточно скептически относился к писанине Соньки в газете, называл продукцией фирмы «Панасоник», точнее, «Понос Соньки».

По определению Лепетунько, литсотрудник Шпур был неук, так как не имел ни одной бумажки, подтверждающей какое-то законченное образование. Было «недомучанное» высшее – он бросил политех в начале четвертого курса, учился заочно почти два года в Литинституте, бросил. Издал небольшую книжку стихов, но и к поэзии неожиданно охладел. По всем параметрам Ванек считал себя за прекрасную заготовку кинорежиссера, ибо мыслил исключительно визуальными образами и без устали придумывал трюки, эпизоды. Безоглядно любил афористику и фотографию, прилично познал компьютер, больше по части графической редактуры. Редактора Шпур удовлетворял в главном – не конкурент на кресло, как по документам, так и по его собственному желанию, уж очень ценил свободу, а с ней и настоящее творчество. К тому же Ванек почти не делал ошибок, прекрасно гнал строку и фотокартинки, при этом не требовал к себе никакого внимания, был абсолютно автономен, писал дома, в редакцию приносил готовый материал на дискете.

По окончанию летучки под локоток его ухватила Галя Матья, по образованию она – воспитатель детского сада, основной поставщик ляпов в газету, но она родственник кого надо, и потому у Лепетунько извечная тоска по этой части, это был конкурент, фаворит, и Галя Матья этого не скрывала, чувствовала себя уверенно и комфортно.

– Ванюшка, золотце мое, – она притворила дверь своего кабинета поплотнее, – надо матерьяльчик стругануть позанозистее, поэпатажнее, чтоб читателя ошарашить, а то тираж что-то усыхает…

– Что-нибудь путное путанное из жизни путаны?

– О-оо, умничка, отмочи, что-нибудь типа того хохм-репортажа «Грудемес из Гудермеса», про импотента-соблазнителя.

– Я предвкушал, яхонтовая моя, подобную заявку давно, есть кой-какие заготовки…

– Например! – Галя Матья в предвкушении несомненного лакомства потерла ладошки.

– Например: Исповедь перно-звезды Мандонны из-под дрист-жопея Пурген-Заде… Или, Монологи Мадам Вошки, автор, Дарья Усралова. Дошлая журналистка, утомив читателя и устав сама от гинекологических откровений кому, когда, где и как давала, обрела способность обращаться в ползучее, кровососущее насекомое, жительницу лобковых зарослей и поставляет теперь компромат на пригревшую ее особь, ну очень-очень знаменитую и процветающую…

– Не на Иришу Хукомнадо?..Недурно! Мадам Вошка! Мандавошка! – Галя Матья рассмеялась. – Ну, ты Ванька и шельма… – Ванек ей нравился с поры, когда еще учились в параллельных классах, но, увы, пути их давно разошлись. Как-то раз, после праздничной пьянки, они нечаянно оказались в одной постели, но это не изменило уровня их дружеских отношений, все пошло по-прежнему. – Слушай, Ванюш, придумай заголовки дуплетные свои фирменные, позабористее, вот к этой паре материалов.

– Самое забористое слово на две трети из латыни, а остальная буква «й», – пошутил Ванек и вчитался минут на пять в распечатки. Поправил кое-что карандашом и написал на одном: «Напущение напыщения», в другом материале исправил рубрику «Из зала суда» на «Оглушение оглашением».

– А заголовок пойдет, неплохой, хотя попробуй «Суд ушел. Сесть!»… Я побег, Галинка, – приобнял и чмокнул в щеку шаловливо, – что всегда симптоматично, мне ты дюже симпатична, покедова, дружок… Прошвыр у нас ноне с Куяном презанятный…

– От Советского Информбюро!..– забасил Ванек, открывая дверь гаража.

– Да не сплю, не сплю, мудилка, – сел на кушетке Куян, – так просто, прилег чуточки, что-то спина загудела, – но позевнул шельма пресладко и потянулся с выщелками.

– Расчехлять ключик на пятнадцать?

– А не тряхнуть ли нам стариной?..

– Ум-мм! – застонали синхронно, опустошая стаканы с пузырчатой.

– Нектар, бальза-ам, аа-амбра!

– Ляпота-аа!

– Не-е, дядь Миш, надо патентовать напиток, уж очень своеобразен.

– Все дело в дрожжах! – поднял палец Куян нравоучительно, – на родовом хмелю, Степановна жизнь положила, чтобы это постигнуть.

– Не хуже шампанского играет, а пьется-то как легко, а ведь крепостью градусов шесть-восемь, не больше, да, дядь Миш?

– Околь того…

– А она не ворожит при изготовлении закваски Степановна-то твоя?

– Она, Ванятка, надо всем ворожит, что для меня да детей-внуков делает, обмаливает, обласкивает руками своими волшебными, глазами и голосом. У нее руки, не поверишь, хворобу любую из меня вытягивают, что из поясницы, что из головы. Погладит эдак невесомо, пошепчет как ребенку, что-то вроде, с гуся вода, а с Мишеньки худоба, и я как водой живой спрыснутый. А какие хлеба она испекает, Ваня, царские хлеба, распред-твою аммонал!

– Да уж вкушал, дядь Миш, смаковал, знатные хлеба!

– А ведь шесть сестер имеет миланья, одну другой рукоделистее, хлеба они тоже упекают загляденье, а завяжи мне глаза, я, наощупь, по духу хлебушек Степановны узнаю… Такая вот она у меня раскудесница, одно слово, прр-ревыше всего!

– Кончается бак-то, – вздохнул Ванек, – надо заяву ей подгонять, челобитничать.

– Надо, – кивнул Куян и блаженно прижмурился, – она уж и сама недавно пытала, нет ли у нас нужды, сулится этот раз спроворить в закваску добавку какую-то из богородской травы, зверобоя, корешков хрена, не упомнишь всего, что говорила, бесы и болячки, говорит, вас с Ваняткой вообще стороной обходить станут…

Понесло родимого, улыбнулся Ванек, о своей Пр-ревышевсего, Степановне ненаглядной, Куян мог говорить сутки напролет. Прожили вместе они уже сорок семь лет, нажили семь девчат. Сына так и не получилось и оттого он сильно тянулся к Шпуру, ублажал как мог, ластился неуклюже. Как заключал Ванек, на примере этой и многих прочих пар, какие он наблюдал до этого, можно достаточно уверенно предсказывать, какого пола будут дети в семьях. Если мужчина влюблен безоглядно, перевешивает своим чувством чувство жены, то есть довлеет женское начало, то будут девочки. И наоборот.

Бывая часто дома у Куяна, Ванек каждый раз ошеломленно чувствовал, что попадал в какое-то иное силовое поле межличностных отношений, каждая молекула стен, воздуха этого убогого крохотного домишки с одним оконцем на улицу дышали добром и любовью. Подавленность и прочая пасмурность души в этих стенах вскоре исчезали, восстанавливалось душевное равновесие, а вскоре приходило какое-то тихое необъяснимое ликование, радость, нарастающее желание вперегонки со всеми делать что-то доброе и полезное окружающим. Именно так они, Куян и Степановна, жили всегда, вперегонки упрежая, делали друг другу посильное добро. Ванек любовался на них, внешне совсем-совсем непритязательных, даже, по большому счету, и не особо симпатичных, некрасивых, но они заставляли любоваться на себя, высвечивая и отдаляя все эти пустяки немеркнущей зорькой их взаимной любви. Ванек любовался на них и вздыхал не без зависти – у него не так давно развалилась семья, где климат отношений в последнее время царил престервозный.