Бухарские миражи - Коллектив авторов

– А-а, – махнул рукой Юренев – даже не рукой скорей махнул, а длинными пальцами пошевелил презрительно. – Всяко бывало. Унизительно это было очень. Унижение широчайший спектр имеет, батенька. Голод – он ведь очень унизителен, упаси вас Бог это узнать. И труд бессмысленный, и болезни, и бессилие – унизительны. Это, может быть, посильнее, чем собственно неволя.

– А вера помогла вам? – снова Рубин ужаснулся своему вопросу, так не к месту и бесцеремонно он звучал, но Юренев очень оживился. И сбоку от Рубина – где тихо-тихо сидела провожатая – негромкий послышался фыркающий смешок.

– Вы, наверно, это вот заметили? – спросил Юренев, оборачиваясь к висевшему у изголовья кровати прямоугольнику размером с икону, аккуратно завешенному марлей. Впрочем, в углу над кроватью висела ещё маленькая икона Сергия Радонежского в медном окладе. – Мне не только вера помогала, но ещё заклятие некое. Я его вроде индусов непрестанно повторял и повторяю нынче в трудную минуту, только содержание русское.

Правой рукой он откинул марлю с прямоугольника, и Рубин увидел кусок отпиленной доски с наклеенным листом бумаги. Чуть поперёк листа крупными торжественными буквами было выписано красной тушью пляшущее перед восклицательным знаком одно слово: Наcрать!

И сразу так хорошо сделалось на душе у Рубина, так спокойно и светло, что острую благодарную любовь почувствовал он к этому старому несгибаемому отпрыску древнего рода. Нечто крайне важное мгновенно передал он Рубину – завет, как жить и относиться к стихии.

– Ну, спасибо, – сказал Рубин восхищённо. – Это настоящий подарок.

– А теперь попьём чайку и продолжим, – сказал Юренев, очень довольный произведённым эффектом. – Только вы меня, батенька, правильно поймите, я и от веры предков не отрекался, просто это необходимая в наши времена духовная добавка, без неё никак не обойтись. Вы зелёный пьёте? Где там вашему индийскому, я уж о грузинском не говорю.

Рубин оглядывался с интересом. Здесь было множество вещей, способных украсить любой музей или коллекцию. И на молчаливый вопрос гостя Юренев пояснил:

– Завещал я это почти все Русскому музею в Ленинграде. А часть – местному. Здесь исключительно мои находки. А продавать не хочется, рука не поднимается расстаться.

– Пенсии хватает? – спросил Рубин осторожно, ибо вновь не слишком деликатен был вопрос.

– Остаётся! – засмеялся Юренев. – Мне ведь власть от щедрот своих роскошный пенсион положила: пятьдесят рублей каждый месяц.

Рубин дёрнулся непроизвольно, однако возглас изумления сдержал. Он уже сообразил, что здесь лучше разговаривать спокойно.

– Хлеб, крупа, сахар, – сказал он. – Чай ещё, пожалуй, и молоко. На большее хватит вряд ли. – Он вопросительно посмотрел на Юренева. Юренев смотрел на чайник.

– Я аскет вообще, – сдержанно сказал он. – Так давно уже себя приучил. Только, честно вам признаться, ем гораздо лучше, чем вы предположили. Мне окрестное население продукты приносит. Лечу я их помаленьку.

– Умеете? – спросил Рубин. – В смысле – учились?

– В санчасти в лагере доводилось крутиться, – уклончиво ответил старик. И опять расплылся в улыбке: – Что греха таить, святым я здесь слыву, так что лечу, уж извините, шарлатанством – сиречь внушением по-вашему, по-научному. От меня что ни примут – верят, потому и помогает, как известно. А отсюда и благодарность натуральным продуктом как-никак перепадает. Знаете ли, сам-то аскет, а вот Машке-распутнице на базаре говяжьи мозги приобретаю, обожает она их, мерзавка.

Только сейчас Рубин сообразил, отчего левую pуку старик время от времени опускает возле себя, словно трогает там что-то. Привстав, увидел он, что сбоку от Юренева стоит ещё одна табуретка, на ней наложен тонкий ковёр и спит на нем, свернувшись безмятежно, огромная пушистая кошка коричнево-чёрной масти с белой полянкой на загривке.

– Дмитриевна-джан, заварите нам чайку, не откажите, обожаю женскую ласку, – попросил Юренев.

Дмитриевна-джан быстро и ловко заварила чай, достала две пиалы и колотый сахар. Быстро глянула на старика и выставила на стол миску тонко нарезанных и тщательно высушенных черных сухарей с кристалликами соли на каждом.

– Чем богаты, – церемонно сказал Юренев. – Лично я их любому ситнику предпочитаю. Дмитриевна, там и масло есть, и мёд, не такие уж мы стоики и аскеты. А пиалы почему же только две? Мы цивилизованные люди, мы готовы скрепя сердце женщину за стол посадить. Особенно, если белая женщина.

– Бежать мне надо, Сергей Николаевич, – умоляюще сказала белая женщина, покрасневшая от внимания. – Оставляю вам гостя, не обижайте.

– Об этом не просите даже, – свирепо произнёс Юренев. – Сейчас вернусь опять к Левинсону, перейду на такого же начальничка в Казахстане – Левитан ему была фамилия, и всю ихнюю породу низведу на надлежащее место. Вы готовы? – спросил он гостя.

– С наслаждением, – ответил Рубин, отхлёбывая чай. – Только ответствовать буду, не осерчайте.

Теперь они остались одни и помолчали, глядя друг на друга.

– Вы ведь курите, должно быть? – заботливо спохватился Юренев. – Курите, ради Бога, мне ничего уже не может повредить. А запах дыма до сих пор обожаю. Так что только обяжете меня.

И Рубин закурил.

– А хотите – и вправду продолжим? – вкрадчиво спросил Юренев.

– Мне это очень интересно, и не оскорбляйте меня подозрением в тупой обидчивости, – откликнулся Рубин, наслаждаясь сигаретой.

– Вкусно курите, – похвалил Юренев. – Замечательный это дар – от жизни удовольствие ощущать. Испаряется, к сожалению, с годами. Все никак к вашему Левинсону-Френкелю не перейду. Расслабился.

Рубин выпрямился и руку с сигаретой опустил.

– Пожалуй, что о Френкеле интересней, – сказал он. – Что-нибудь о нем знаете?

– Эк вас кинуло, – заметил Юренев насмешливо, – молодец. Только не сами ли вы проблему эту раздуваете своим интересом? Раньше русские мальчики, в трактире встретясь, о высоком разговаривали.

– Мальчики выросли, – сказал Рубин. – Повзрослели крепко. Правда, умудрённее не стали. А высокое – оно, видите ли, очень низким оборачивается в России. До предела мерзости и гнуси доходит. Я думаю, что Достоевский сейчас бы мальчиков своих тоже на эту тему перевёл.

Юренев головой неопределённо мотнул, то ли соглашаясь, то ли спорить не желая.

– Ну, о Френкеле конкретно знаю я не более, чем в лагерях болтали. Что это он, дескать, придумал пайку. Дозировать по выполнению плана, то есть как бы всю систему рабского труда сочинил. Но только это чушь собачья. Память если моя старческая не подводит, году ещё в двадцать каком-то Рыков, кажется, человек в их романтической банде не последний, делал большой доклад, что необходимо карательную политику усиливать, гайки затягивать, а принудительный труд ставить на условия, выгодные для государственного строительства. То есть на сдельщину, в зависимости от труда. Было ведь такое? Знаете?

Рубин кивнул нетерпеливо.

– Не более чем исполнителем он был, ваш Френкель, – брезгливо сказал Юренев. – И перемене моей позиции не удивляйтесь. Потому что ручку этой мясорубки вся страна крутила, славу эту исключительно себе не присваивайте. Впрочем, вы сказать что-то хотите?

– В книге Солженицына глава о Френкеле кончается страшной фразой, – Рубин волновался отчего-то, – страшной. Вот такого типа: дескать, думаю, что он ненавидел эту страну.

– Эк он возвеличил Френкеля, мразь эту! – презрительно поморщился Юренев. – Россию, батенька, её Чаадаев мог ненавидеть. Русский гений. Потому что право имел. Обожал потому что. А эта ваша мелюзга дворовая, этот пёс цепной, он её ненавидеть никак не мог, не по душевному чину это ему, он её мог разве что понимать. Только, извините, не в том смысле, что у Тютчева. А понимать, как жить в ней устроиться, как сытней и как безопасней. Вот и все. А то у вас тут, у евреев, какая-то скособоченная, уж извините, мания величия проявляется. Злодейского, но величия. Эка хватил: Френкель. Это для обывателя удобный миф, уютный весьма, мелкий очень, оттого и годится. Для аристотелей с конторским мышлением, которым главное – на кого вину спихнуть. Не умея постичь, не смея вину на себя взять – с радостью взять, ибо великая вина! – ищут они козла отпущения. А тут уж никого и не найдёшь удобней, чем еврей привычный. А трагедия – она ещё когда началась! С той гордости она началась, что необыкновенные мы, что, косясь и постораниваясь, дают нам дорогу другие народы и государства. И так далее. Узнаете? С гордости, что мы – Русь-тройка, это всё началось, если хотите.

– Не понял, – признался Рубин. – Пока не понял.

– Прочитал недавно, – пояснил Юренев, – замечательную статью в провинциальном журнале. О писателе Юрии Олеше. Очень тонкий там один пассаж: дескать, не заметили мы, в чаду и угаре нашей гордости той борзой тройкой, что мчалась она не просто, а заложена была в бричку, а в ту бричку, в свою очередь, был заложен Чичиков. Вот он, дескать, в наш век примчался, вылез, огляделся и за дела принялся. Белинков фамилия автора. Тоже, мне рассказывали, много просидел.