Клуб Ракалий - Джонатан Коу

— Так там и с телевидения люди были? — сказала Ирен. — Ты с ними разговаривал? Тебя покажут?

— Нет, когда я пришел, они уже укатили. Не думаю, что они потрудились…

Он не закончил и внезапно выругался, прогневанный появлением на экране Роя Слейте ра — да, Слейтера, ублюдок он этакий! — который разглагольствовал перед репортером, сунувшим микрофон ему прямо в физиономию. Как, господи ты мой боже, ухитрился он дорваться сегодня до телекамер раньше всех прочих? И кто дал ему право трепаться о трудовом конфликте еще до того, как они успели согласовать официальную линию поведения?

— Она опять проделала то же самое, наша администрация, — хриплым, глухим голосом бубнил Слейтер. — Она то и дело нарушает свои обещания, урезает заработную плату рабочих. Так не пойдет. Это…

— Да не о зарплате же речь, идиот! — выкрикнул Билл, заглушив последние слова Слейтера. — Забастовка началась не из-за денег!

— А из-за чего тогда? — спросил Дуг, которого привлек в гостиную звук включенного телевизора.

— Этот ничего не смыслящий… козел! — на миг Билл от гнева лишился слов. — Речь о правах, о посягательстве на них, — объяснил он наконец, обращаясь, по видимости, к сыну, но подразумевая (так это, во всяком случае, выглядело) воображаемую аудиторию телезрителей. — Они урезали зарплату рабочих, потому что последние полчаса смены те проводят в душевой, отмываясь. Речь идет о праве… на чистоту, на гигиену.

— …Столько времени, сколько потребуется, — талдычил на экране Слейтер. — Нам нужны эти деньги. Мы имеем на них право. И мы намерены добиться…

— Не в деньгах дело! — рявкнул Билл, разъяренно ероша свои редеющие на темени волосы. — Это и забастовкой-то назвать нельзя, Слейтер. Ты же ни хрена не понимаешь. Не знаешь, о чем, черт тебя побери, говоришь!

— Это не он в тот раз нагрубил мне в клубе? — решилась спросить Ирен. — Когда ты отошел к бару за выпивкой?

— Да он всем грубит. Совершенно мерзкий тип. И он не имел никакого права, решительно никакого, вылезать на экран и начинать…

Тут зазвонил, визгливо и возбужденно, телефон.

Билл вскочил и с замершим сердцем направился к нему.

— Ну вот, пошло-поехало. Это наверняка Кевин. Тоже телевизор смотрел. Теперь начнет блажить.

Но это был не Кевин. Мириам.

— Привет, Билл. Ты можешь говорить?

Что же, способность самого себя удивлять, хотя бы время от времени, он еще сохранил. Ему потребовалась лишь секунда-другая, чтобы оправиться и оценить ситуацию.

— А, привет, Кев. Да, видел. Ну и что… что ты думаешь? Как нам действовать дальше?

Мириам эта уловка тоже была не внове:

— Послушай, Билл, я насчет завтрашнего вечера. Хотела узнать, ты сможешь освободиться?

— Это всегда… — он взглянул на жену, та неотрывно смотрела на экран, — всегда непросто, ведь так? Всегда проблема.

— Но, Билл… любимый… (Присутствовал тут расчет или это слово вырвалось у нее само собой? Мириам же наверняка знала, как оно на него действует.) Завтра Валентинов день.

— Да, я знаю. Отлично знаю. Однако… Билл на мгновение примолк.

— Понимаешь, Клэр отправится в какой-то диско-клуб. А тут еще общее родительское собрание в «Кинг-Уильямс». Так что папа с мамой тоже уйдут.

«Так ведь и я должен там быть, дура ты этакая, — сказал про себя Билл. — Об этом ты не подумала? Я тоже должен там быть». И в то же время внутреннему взору его представилось райское зрелище. Целый час наедине с Мириам; может быть, два. Уединение. Постель. Они ни разу не любили друг дружку в постели. До сих пор все происходило впопыхах, неловко, в каком-нибудь фабричном закутке, в вечном страхе, что их застукают, без единого шанса проделать все не спеша, раздеться. А так они смогли бы раздеться. И он смотрел бы на нее голую. Целый час. Может быть, два.

Да, но родительское собрание… Ирен ожидает, что он будет там. И ожидает с полным на это правом. Да и перед Дугги у него тоже обязательства имеются.

— Послушай, Кев, а по-другому никак нельзя? — громко спросил он у трубки. — Должен тебе сказать, что из всех вечеров, какие ты мог бы выбрать, этот самый неудачный.

— Прошу тебя, постарайся освободить его, Билл. Пожалуйста. Только подумай, как у нас все будет…

— Да. Верно. Верно, — прервал он Мириам, не желая слушать ее мольбы. Картина, стоявшая перед глазами, и так была слишком живой. Он тяжело вздохнул. — Ладно, если это необходимо сделать завтра, значит… сделаем это завтра.

Он услышал на другом конце линии вздох облегчения. Его уже распирало новое чувство: не то гордость, не то удовлетворение. Нежное чувство, почти отеческое.

— Так в какое время ты всех собираешь?

— В семь тридцать? Ты сможешь прийти к этому времени?

Последний вздох — полный усталости и смирения.

— Хорошо, Кев. Я буду. С этим нужно что-то решить, раз и навсегда. Но ты теперь мой должник-идет? Я серьезно.

— До скорого, Билли, — сказала Мириам, прибегнув к ласковому уменьшительному, которого он ни за что не стерпел бы от Ирен.

— Пока, — ответил Билл и положил трубку.

Они выпили чаю, втроем, поужинали — сосиски, фасоль, жареная картошка, — и только когда Дуг ушел к себе наверх, чтобы заняться уроками или еще раз поставить новую пластинку, Ирен заговорила о том, что услышала.

— Я так понимаю, что завтра вечером у тебя дела?

Билл виновато развел руками.

— Нам нужно принять решение, любовь моя. Завтра утром поступят предложения администрации. Надо собраться, обсудить их, да еще и решить, как быть со Слейтером. Принять какие-то дисциплинарные меры. — Он отер краешком кухонного полотенца рот. — Беда, я понимаю, но что тут поделаешь? — И совсем уже тихо, словно обращаясь к себе, повторил: — Что тут поделаешь?

Несколько секунд Ирен смотрела на мужа, взгляд ее был тепл, но странно загадочен. Потом встала, нежно поцеловала его в затылок.

— Ты невольник общего дела, Билл, — пробормотала она и задернула шторы, за которыми уже сгущалась тьма.

5

В утро, последовавшее за большим родительским собранием, Чейз, войдя в класс, уронил кейс на пол у своей парты и, повернувшись к сидевшему близ окна Бенжамену театрально возвестил:

— Я намереваюсь отобедать в твоем доме. Бенжамен оторвался от руководства по французским глаголам (в этот день им предстояла контрольная) и переспросил:

— Прошу прощения?

— Твои предки пригласили моих на обед, — пояснил страшно довольный собой Чейз. — И меня с ними.

— Когда?

— В эту субботу. Они тебе не сказали?

Бенжамен обругал про себя родителей, не посоветовавшихся с ним насчет этой их потрясной затеи и даже не сказавших ему о ней. В тот же вечер, едва вернувшись домой, он допросил мать и выяснил, что все было обговорено вчера, в «Кинг-Уильямс», при первом их знакомстве с родителями Чейза.

Между прочим, Бенжамен лелеял в связи именно с этим родительским собранием надежды самые сладкие. И не потому, что рассчитывал на всякого рода учительские похвалы, но потому, что отцу с матерью предстояло отсутствовать почти весь вечер, а значит, на все это время гостиная и — что куда важнее — телевизор поступали в полное его распоряжение. Удача фантастическая, поскольку этим вечером, в девять, Би-би-си-2 показывала французский фильм, описанный в программе как «нежная и эротичная история любви», что почти наверняка подразумевало наличие некоторого числа обнаженных тел. Бенжамен и поверить не мог, что ему так повезло. Пола легко будет склонить — посредством разумных доводов и увещеваний, подкрепленных, как водится, обычной угрозой физической расправы, — залечь в постель самое позднее в 8.30. Родители до десяти не объявятся. А это давало Бенжамену целый час, в течение которого одна — уж одна-то точно — из трех обворожительных молодых французских актрис, играющих в этом «напряженном, провокационном и разоблачительном исследовании amour fou»[4] (Филип Дженкинсон в «Радио тайме»), не преминет воспользоваться возможностью раздеться перед камерами. Слишком хорошо, чтобы в это поверить.

А Лоис? И Лоис тоже не будет. Лоис отправится туда, куда отправляется по вечерам каждый вторник, четверг и субботу, — на свидание с Волосатиком. Они встречались почти уже три месяца.

Молодого человека звали Малкольмом, и хоть Лоис не часто дозволяла ему переступать порог дома Тракаллеев, мать видела этого парня достаточно, чтобы у нее сложилось на его счет определенное мнение. Шейла находила его застенчивым, воспитанным и привлекательным. Густые, черные, как грампластинка, волосы Малкольма были отпущены до приемлемой длины, бородка опрятно подстрижена, а гардероб не включал в себя ничего более экстравагантного, чем вельветовая, ржавого оттенка, куртка, сетчатая бежевая рубашка да расклешенные джинсы. Шейлу он называл «миссис Тракаллей», а намерения в отношении дочери ее имел самые почтенные. Насколько Шейле было известно (и насколько было известно Бенжамену), свидания Лоис с Малкольмом никакой особой пикантностью не отличались: молодые люди проводили несколько часов в табачном дыму «Пушечных жерл» или «Розы и короны» за разговорами; к паре стаканов «Брю» добавлялось порой по малой кружке «шанди». В случаях совсем уж редких они отправлялись на концерты — «оттянуться», как выражался Малкольм, чем поначалу ставил всех в тупик. Встревоженному воображению Шейлы чудились при этом вставшие в круг, одуревшие от травки подростки, дергающиеся в атмосфере сексуальной вседозволенности под какофонию, создаваемую волосатыми гитаристами и ударниками. Однако дочь возвращалась с этих призрачных оргий задолго до полуночи и выглядела совершенно невредимой.