Клуб Ракалий - Джонатан Коу

И потопала прочь, потянув за собой Колина, и они встали в очередь за пятью-шестью парами, желавшими побеседовать с мистером Сливом, одним из преподавателей теории и практики искусства.

— Ну что это, в самом деле, такое: «Не считают настоящим инструментом»? Вот за что мне не нравится эта школа. Всё-то они тут манерничают да жеманятся.

— Вы совершенно правы, — сказала, обернувшись, стоявшая впереди женщина. — Знаете, что меня в них по-настоящему злит? То, что они не позволяют мальчикам играть в футбол. Все регби, регби. (Последнее слово она подчеркнула презрительным тоном.) Как будто у них тут Итон или еще что.

— Наш Филип чуть с ума не сошел, — прибавил ее муж. — Он так расстроился, узнав, что не сможет играть за школу.

— Вы ведь Шейла, верно? — Женщина тронула ее за руку. — Я Барбара Чейз. Мы с вами смотрели в прошлом триместре школьный спектакль. Ваш Бен и мой Филип вместе играли в каком-то шекспировском кошмаре.

Она говорила о шедевре мистера Флетчера — непереносимо нудной постановке «Алхимика» Бена Джонсона, которая три предшествовавших Рождеству вечера вгоняла состоявшую из любящих родителей публику в отупелый ступор. Шейла, впрочем, сохранила программку спектакля, любовно присоединив ее к прочим школьным бумагам сына. Фамилии «Чейз» и «Тракаллей» значились в самом низу списка действующих лиц — обоим выпали роли без слов.

Едва знакомство завязалось, как эта четверка разделилась по половому признаку. Сэм Чейз, заметив, что с учителем физкультуры никто поговорить особо не рвется, направился вместе с Колином к нему — обсудить наболевшую тему: футбол и регби. У них немедля завязалась перепалка, оживленная и сварливая. Тем временем Барбара с Шейлой ожидали, стоя в очереди, аудиенции, которой предстояло удостоить их мистеру Сливу. Очередь продвигалась медленно. Шейлу, едва она взглянула на мистера Слива, заинтриговали и мимика его, и жестикуляция. Замечания свои он обращал исключительно к матерям учеников, никогда не встречаясь взглядом с отцами, о существовании коих, похоже, и не догадывался. Облачен мистер Слив был в бутылочно-зеленую вельветовую куртку с кожаными заплатами на локтях и хлопковую рубашку в крупную синюю клетку. Ensemble[5] этот дополнялся ярчайшим галстуком-бабочкой, пунцовым, да еще и в зеленый горошек. По обеим сторонам губ его, тонких и темных, словно увлажненных вином, вяло свисали посредственного качества усы. Беседуя с выстроившимися к нему в очередь матерями, он норовил с неприятной прямотой удерживать их взгляд, принуждая и матерей отвечать ему тем же. Что до голоса его, Барбаре с Шейлой предстояло обнаружить вскоре, что голос мистера Слива пронзителен и высок почти до женоподобности.

— Подумать только! — воскликнул он, когда настал наконец их черед. Мистер Слив взирал на них с неотрывной пристальностью загипнотизированного хорька. — И с кем же я ныне имею удовольствие — удовольствие более чем неожиданное — беседовать?

Женщины обменялись быстрыми взглядами и захихикали.

— Ну, я — Барбара, а это моя подруга, Шейла.

— Понятно. — И, обращаясь уже к одной только Барбаре, он резко осведомился: — Вы знакомы с Моралесом?

— Не думаю, — сконфуженно ответила она.

— Вам не известна «Дева с младенцем»?

— Мы редко бываем в пабах, — ответила Шейла.

— Вы не поняли. Это картина. Висит в «Прадо». Я упомянул ее лишь по причине сходства. — Он, склонив голову набок, вгляделся в Барбару, внимательно и одобрительно. — Сходства просто поразительного. Под определенным углом вы выглядите точным ее подобием. Сверхъестественное сродство. Положительно… травматургическое.

Барбара, бросив на свою компаньонку еще один нервный взгляд, словно желая увериться, что все это происходит на самом деле, решилась задать вопрос:

— Я хотела спросить о моем сыне. Филипе. Узнать, как его успехи.

— В таком случае, вы, должно быть… — Мистер Слив выдержал паузу, словно желая посмаковать ее имя. — Вы миссис Чейз. Миссис Барбара Чейз, — как легко срывается это имя с уст, ха! ха! — Впрочем, после этого восклицания, почти истерического, тон мистера Слива стал гораздо более серьезным. — Ваш сын, мадам, наделен дарованиями самыми редкостными. Владение кистью, ему присущее, можно описать лишь как изумительное. Воображение сразу и гротескное, и фантасмагорическое. И сверх всего он выказывает, на мой взгляд, наитончайшее эстетическое чутье, полнейшую открытость красоте во всех мириадах ее обличий. Как сумел он обрести чувствительность столь исключительную, для меня всегда оставалось загадкой. То есть всегда, но лишь до этого вечера. — Тут голос мистера Слива приобрел своего рода трепетную напористость, которая навряд ли могла быть проявлением чего-либо иного, как не шутовства, и тем не менее Барбара продолжала как завороженная смотреть ему прямо в глаза. — Разумеется, нынешний вечер все прояснил для меня. Как же не откликаться Филипу на красоту если он окружен ею в бесподобном олицетворении миссис Барбары Чейз, в каждый из дней его короткой, но счастливой — о, сколь счастливой! — жизни?

Недолгое, нескладное молчание, последовавшее за этой тирадой, нарушила Шейла, спросив:

— А Бенжамен? Бенжамен Тракаллей?

— Недурной рисовальщик, — ответствовал мигом вернувшийся с небес на землю мистер Слив. — Легкость в обращении со светом и тенью. Очень прилежен. Вот почти и все, что о нем можно сказать.

Барбара вдруг, без особой на то причины, ощутила неловкость — как-никак за ними ждали в очереди другие родители.

— Думаю, нам не стоит задерживать вас, — пролепетала она. — Я рада, что Филип так хорошо справляется. И с удовольствием поговорила бы с вами подольше.

— О, мы поговорим, — отозвался мистер Слив, взгляд которого обрел еще даже большую проникновенность и значительность. — Мы еще встретимся. Я совершенно, совершенно в этом уверен.

На одно упоительное мгновение Барбаре показалось, будто он собирается поцеловать ей руку. Впрочем, мгновение это миновало, и она поспешила прочь, один только раз обернувшись невольно, чтобы снова взглянуть на него, уже беседующего со следующей обеспокоенной мамашей.

Шейла насмешливо фыркнула:

— Ну и урод! За кого он себя принимает, за Сашу Дистеля?[6]

Она повернулась к Барбаре, надеясь, что та посмеется с ней вместе. Однако новая подруга ее казалась пребывающей где-то далеко-далеко, погруженной в свои мысли.

— Вы не хотели бы пообедать с нами в субботу? — неожиданно для самой себя спросила Шейла.

— Пообедать?

— Ну да. Приходите к нам. Уверена, Бен обрадуется. Он так часто рассказывает о Филипе. У него есть братья или сестры?

— Нет. Филип единственный наш ребенок. — Барбара сглотнула; голос ее, ставший слегка надтреснутым, уже обретал почти нормальное свое звучание. — Это было бы замечательно. Только мне надо сначала поговорить с Сэмом.

Сэм все еще беседовал с Колином и мистером Уорреном, школьным тренером, однако уже не о спорте. Разговор их каким-то образом перешел на политику, и теперь они подтрунивали над незадачливостью правительства Эдварда Хита. Они покачивали головами, рассуждая о скандальном положении, при котором нация оказалась заложницей строптивых, только и знающих, что бастовать, шахтеров, о том, какой это позор — великая некогда страна вынуждена прибегать к мерам, приличным скорее для Восточной Европы или третьего мира: отключению электричества, рационированию бензина, вводу трехдневной рабочей недели. В самом скором времени, 28 февраля, должны были состояться всеобщие выборы, и Сэм Чейз с мистером Уорреном уже приняли для себя решение: Хит должен уйти. Правителем он себя показал никудышным. Колин был в ужасе:

— Вы голосуете за Вильсона? Хотите вернуть назад социалистов? Тогда уж просто вручите шахтерам ключи от рудников, и пусть они сами там управляются.

Мистер Уоррен ответил на это, что будь у него такая возможность, так он проголосовал бы за тори, но только за одного-единственного из них, за человека прямого и честного — Инека Пауэлла. Однако Пауэлл открыто размежевался с партией, протестуя против вхождения Британии в ЕЭС, и на выборах кандидатуру свою не выставил.

— А между тем это человек, к которому стоит прислушиваться, — категорично объявил мистер Уоррен. — Ученый и провидец.

Сэм кивнул:

— И к тому же бирмингемец до мозга костей.

Полчаса спустя, уже возвращаясь в машине домой, Колин Тракаллей все еще продолжал безмолвно кипятиться по поводу этого нового свидетельства неизлечимой безмозглости британского электората. «Вильсон!» — то и дело негромко повторял он, обращаясь наполовину к себе, наполовину к жене, которая, впрочем, его не слышала. Шейла все пыталась понять, отчего Бенжамен, такой, на ее взгляд, смышленый мальчик, производит на учителей впечатление столь незначительное. Размышления эти поглотили ее до того, что она лишь перед самым Лонгбриджем спохватилась и сообщила Колину: