Сквозь седые хребты - Юрий Мартыненко

– Теперь-то, батенька, вы, чрезвычайно нуждаясь во всем, что осталось дома, мечтаете о возвращении туда. Потаенно и подсознательно, даже когда спите и видите сны, вы, так или иначе, находитесь в позывах обратного возвращеиия на родину. При всем благородном чувстве долга, вы живете надеждами на скорое избавление от условий, окружающих вас сегодня. Так?

– Вот не ожидал, – произнес с улыбкой Алексей.

– Чего? Подобных рассуждений? В принципе, все это присуще любому человеку. Взять нашу среду. Могу смело утверждать, что любой переселенец-лапотоп, хлебавший в своей обнищавшей деревеньке постные щи из крапивы, тоже не лишен тех самых внутренних позывов, о которых я только что говорил.

– Позвольте спросить, Куприян Федотыч, а сами-то вы как? Тянет, вероятно, в родные места?

У Северянина изменилось лицо. Это было видно при свете лампы. Он сидел опять у стола, но поднялся и шагнул к печке.

– Разве что могилки жены и детей наведать… Впрочем, и тех нет. Малярийных-то покойников в общую яму складывали. Заливали известью… Ничего нет. Да… Сейчас портянки подсохнут и подкину дров. Чай пить будем.

В двери зимовья раздался стук. В длинном до пят дождевике перешагивал узкий порожек-плаху Митрофан. Озябший. Мокрый.

– Можно?

– Проходи-проходи, Митроха, – гостеприимно приглашал гостя Северянин. – Как раз к горячему чаю.

– Опять хмурит небо. Занепогодило, – Митрофан протянул к теплому печному боку ладони. – И когда стихия небесная перестанет воду лить? Тут у нас всегда непутно, – ворчал по-стариковски Митрофан. – Когда по лету сушь выпадает страшенная, тайга горит, ни капли сверху. А как, бывало, мужикам в деревне хлеб убирать, скотине косить, начинается сеногной. Я ведь кровей-то крестьянских. Сколь годов, считай, в казачьей станице прожил.

– Что, и сам, небось, казак? – спросил Куприян Федотыч.

– Куды хватил, – рассмеялся Митрофан, тряся сивой бородой. – Нет, паря, лампасов носить не довелось. Ходил в работниках.

– И как житуха на батрачьих хлебах? – не отставал Северянин.

– Жаловаться грех.

– Даже так?! – удивился старший десятник.

– Меж батраками и работниками отмечу разницу, Федотыч. Ели и пили мы с хозяевами, почитай, с одного стола. Работали много. Добросовестно. Но и питались сытно. Так замечу. Не голодовали и не холодовали. Особенно вольготно было, когда на заимку переезжали.

– И чего же ты, Митроха, променял такую добрую жизнь с казаками на нашу недостроенную дорогу, полную лишений? – допытывался Северянин, с хитроватым прищуром глядя на разговорившегося старика.

«Везуч сегодняшний вечер на собеседников. Сиди да слушай», – с иронией подумалось Алексею.

– Про то особый и долгий сказ, – ответил Северянину Митрофан. – Как-нибудь опосля догутарю про судьбу-судьбинушку.

На столе появились жестяные кружки, кусочек сала, хлеб, две луковицы. Митрофан, кряхтя, подсел ближе на табуретку. Свой дождевик приспособил на гвоздик в ближнем углу от печки.

После горячего чая Алексей, несмотря на усталость, заснул не сразу. Что-то заныло в душе после вечернего разговора с Северянином. «В жизни хотеть жизни», – назойливо вертелась в голове засевшая в сознание фраза. Слушая мерный храпоток уснувшего товарища, Алексей начинал мысленно уверять себя в том, что Куприян Федотыч, пожалуй, прав. Прав в том, что, действительно, он, инженер Покровский, конечно же, мечтает о скором или не таком скором, но возвращении домой. А именно – в Петербург. Тешит себя всякий раз тем, что все это временно, что впереди последний этап большой пути, проделанного до него точно такими же инженерами, имена многих из которых со временем канут в безвестность. А пока все это временно? «В жизни хотеть жизни»… Значит, вернуться под вишни и липки? Сон незаметно сморил Алексея. И все мысли отодвинулись и затихли.

* * *

Под громкие команды десятников рабочие укладывали в насыпь шпалы. Поверху длинными специальными клещами затаскивали тяжелые рельсы. Из ящика вынимали и раскладывали на земле костыли.

– Раз-два взяли! Еще взяли!

Наверное, эти команды придавали людям больше сил. Без команд работа бы не спорилась так ладно и сноровисто.

Погода не баловала щедростью солнца, но рабочие поснимали верхнюю одежду. По лицам струился обильный пот. Далеко окрест раздавались гулкие удары путейских молотков.

С просеки, где разделывали лес, подвозили свежевыструганные шпалы. Те, кто рубили просеку, сделали в свое время необходимые запасы бревен. Там, где работала первая артель лесорубов, следуя намеченным маршрутом, теперь оставались длинные штабеля очищенных от сучьев деревьев. Наиболее подходящей для производства шпал древесиной считалась лиственница. В условиях местного климата она служила долго. Могла пролежать в железнодорожной насыпи несколько десятков лет. На лесосеке специальная артель тесала шпалы. Рельсы и крепежный материал подвозились с базы, которая располагалась в нескольких верстах на разъезде. Там с платформы разгружали все необходимое. Длинные рельсы. В тяжеленных ящиках костыли, болты, накладки и подкладки. Паровоз ежедневно пригонял состав из нескольких железнодорожных платформ с Часовинской пристани, где на реке Шилке выгружались свежие баржи.

– Стой, рас-с-такая! – кричал на лошаденок разгоряченный с красным от напряжения лицом возчик. Он топтался возле телеги. В ней стояли ящики с крепежным материалом.

– А ну-ка, взяли! Все вместе взяли! Еще раз! – по-прежнему, неслось с насыпи.

Отмахиваясь от полчищ комаров, рабочие затаскивали, вцепившись в железо путейскими клещами, очередной рельс. С помощью ломиков переворачивали рельс подметкой на разложенные шпалы. После зашивки колеи с помощью тех же ломов делали рихтовку рельсо-шпальной решетки. Следом шли рабочие, вооруженные длинными металлическими штырями с расплющенными в виде лопаточек внизу концами. Они штопают путь, то есть, забивают в оставшиеся под шпалами пустоты мелкие камешки и песок. Монтировка железнодорожного полотна требует тщательности, основательности и прочности. И снова продолжается раскладка шпал, рельсов. Зашивка. Ахают молотки, вгоняя в свежую древесину отливающие синевой каленые костыли. А позади, в сотне саженях, идет по готовому пути инженер Покровский, проверяет горизонт полотна специальным измерительным инструментом.

…С приходом очередного состава с пристани Алексею передали письмо. Петербургский обратный адрес.

«Здравствуй, милый Алеша!

Третьего дня по приезду с занятий домой узнала, что лежит от тебя послание из Сибири. Целое большое письмо. Теперь мне порою, кажется, что после твоего отъезда прошла целая вечность. И при том, разумеется, глупо спрашивать, насколько долго продлится твоя командировка, поскольку времени прошло совсем ничтожно.

Ты сообщаешь, что условия там довольно сносные, и постепенно приходится привыкать к новому укладу действительности. Прошу тебя писать подробно, дабы я смогла иметь полное представление о далеком крае в Сибири, который ты называешь Забайкальем. Однако ж, прекрасно, если люди там хорошие. Это очень даже замечательно. Пиши, как можно чаще, хотя понимаю, что на частую почту надеяться не приходится, поскольку слишком далеко отсюда твое Забайкалье. Уже одно название этого края впечатляет. Представляю что-то раздольное, необъятно обширное… Несмотря на безумно долгую почту, пиши почаще. Вот видишь, я уже невольно повторяюсь. А все потому, что жду с нетерпением каждую весточку…»

Письма от Ирины Потемкиной Алеша обычно перечитывал несколько раз. Уже вечером при керосиновой лампе вынимал и открывал потертый от долгого пути конверт. И даже, когда зимовье погружалось в темноту и Куприян Федотыч видел третий сон, Алеша, лежа на жестком тюфяке, набитом колючей сухой соломой, бережно трогал почтовую бумагу.

Он прислушивался к шумным порывам ветра за стенами зимовья, шороху листьев на ветвях близких деревьев, храпу старшего десятника. И вдруг осознанно начинал понимать логичность недавнего разговора с Северяниным. Что, если и, действительно, так будет всегда? Алексей, взволнованно, сам не понимая, почему, привставал на постели. А может, и прав Северянин – окончится это строительство, понадобится присутствие Покровского где-то в ином месте? И выходит, что его, Алексея Петровича, уделом остаются лишь измятые конверты с гербовыми марками Санкт-Петербурга? Что, впрочем, тоже бесконечно продолжаться не может…

4

Ранним октябрьским утром, когда хрупким прозрачным ледком затянуты широкие лужи на разбитых телегами дорогах, на путях в версте от строящегося тоннеля, фыркая белыми клубами пара, остановился паровоз с коротким составом. Лязгнула узкая железная дверь головного вагона с черными зарешеченными окошками. На нижнюю ступеньку подножки спустился долговязый охранник. Состав, состоящий из нескольких желтого цвета вагонов, дернулся и застыл. Все стихло. Жандарм поглядел внутрь тамбура и спрыгнул на полумерзлую от осеннего утреннего морозца землю. Следом стали вылезать солдаты в серых длинных шинелях. Отойдя от железнодорожного полотна, они построились редкой цепью вдоль вагонов. Повернулись лицами к окошкам. Сдернули с плеч винтовки.