Небо остается... - Борис Изюмский

Панический ужас среди больных вызывали «селекции», когда после беглого осмотра Вайгерер заносил людей в списки «химмельтранспорта» — для отправки на небо. Для «зарядки» газовой камеры требовалось сорок человек, и, когда набирали очередную партию, Вайгерер выдавал розовую «беткарту», якобы освобождая по болезни от работы, а на самом деле обрекал слабых на отправку в «газ» — кирпичную постройку возле крематория с надписью: «Баня».

Появившаяся с фурункулами в госпитале девушка из канцелярии рассказывала женщинам, что читала секретную докладную Вайгерера берлинскому начальнику, после очередной «селекции». Он писал, сколько людей уничтожено «ввиду духовной неполноценности» и «дабы не появлялось наследственно больного потомства».

…Оля мыла полы, когда услышала, как от койки к койке поползло зловещее слово «селекция».

В барак вошел Вайгерер с листом в руках, сопровождаемый сестрой, пожилой немкой в белоснежной наколке, и двумя дюжими санитарками из уголовниц.

Он остановился возле заключенной с поломанным пальцем руки, приказал снять грязный бинт, взглянув мельком, кратко сказал сестре:

— На выписку.

Посмотрев истощенную женщину с сильно отечными ногами, буркнул:

— Беткарту.

О больной, лежавшей в жару, спросил сестру:

— Давно?

— Около месяца.

— Что?

— Крупозное воспаление легких.

— На укол.

Санитарки поволокли женщину в «процедурный кабинет». Вскоре оттуда раздался нечеловеческий крик, и Оля увидела, как больную отнесли во двор, к штабелю с труппами. А позже, теперь она знала, Вайгерер запишет в карточку: «Сердечная слабость».

…Все дни, когда Вайгерер делал Толику какие-то уколы и надрезы, Оля была в тревоге. Сначала, правда, мелькнула мысль: «Лучше бы он умер», но она тут же обвинила себя в подлости и жестокости. Ведь маленький был ее частицей и мукой. Наконец доктор разрешил Скворцовой возвратиться с ребенком в барак. Хотя в ревире Оле было легче работать, чем в других местах, она была рада вырваться отсюда.

— Ну что, не успел загубить твоего, отпустил? — спросила пробравшаяся в детский блок Галя, мрачно глядя на Скворцову остановившимися, пасмурными глазами.

— Отпустил, — тихо ответила Оля.

— А я все вижу во сне свою Нюшу, — с болью призналась Галя, — шейка у нее молоком пахнет.

* * *

Чей-то негромкий, печальный голос запел в бараке:

Прощай, родной, забудь о русых косах,Они мертвы, им больше не расти.Забудь калину, на калине росы,Забудь про все, но только отомсти.Пусть не убьют меня, а искалечат,Пусть доживу до радостного дня,Но и тогда не выходи навстречу,Ты не узнаешь все равно меня.

Невольные слезы потекли по щекам Оли. Но в это время появилась оживленная Ядвига, обняла Олю, сунула ей, для Толика, морковку, рваную рубашку на пеленки и объявила:

— Хорошая новость! — глаза ее возбужденно блестели. — Будешь со мной в прачечной арбайтен… Завтра… И мальца бери…

Оля приободрилась. Все же работать под крышей легче, чем на ветру, и мальчишка рядом. Можно будет искупать его, да и себя в чистоте содержать.

…Длинный прачечный блок стоял на отшибе лагерного двора. В одной половине барака рядами выстроились широкие котлы, а возле них горами навалено грязное белье, гнойные бинты, одежда заключенных, убитых, умерших и отдельно — эсэсовцев.

Работало здесь человек двадцать. Одни поддерживали огонь в печи, подкладывая поленья, выгребали золу, другие тащили цебарки с водой, опрокидывали их в котлы, третьи засыпали туда желтый стиральный порошок, четвертые сортировали одежду, бросали в кипяток, ворошили палками, похожими на длинные щипцы, и казалось, кто-то чавкает, причмокивает.

Пахло дегтярным мылом, нечистой одеждой, дымом. Пар пропитал стены барака, осел на них мутной слезой, поднимался к оштукатуренному потолку, и оттуда падали теплые, грязные капли на головы, на цементный пол. Стекла небольших низких окон были закрашены синей краской, вероятно, чтобы отсюда не видели плац.

Ядвига подвела Олю к анвайзерке — пожилой немке с благообразным широким лицом и до локтей красными руками.

— Нойе арбайтерин! (Новая работница!)

Немка жалостливо покосилась на младенца, показала на другую половину барака:

— Туда.

Там у длинных столов гладильщицы жгли на швах гнид, и те потрескивали под утюгами, как сухой песок.

Ядвига достала где-то пустой ящик из-под стирального порошка, поставила его в углу гладильной, бросила на дно тряпье, уложила Толика — он мгновенно уснул. Сама же рассказала Оле, что анвайзерка Марта была прачкой в Бонне, что она сектантка, сюда попала после того, как заявила, что Гитлер — слуга сатаны. Вообще, женщина она добрая, подчиненных не бьет, делится с ними едой из домашних посылок, но вот несчастье: допекает проповедями. Ядвига, подражая, зашепелявила:

— «Вы тут за грехи свои, за тэ, что утрачили веру в истинного бога». Ясне? — рассмеялась она. — Айда, покажу арбайт, — и, подведя Олю к котлу, стала учить, как надо помешивать палкой белье, а потом, подцепив вываренное, сбрасывать в деревянные бадьи.

В это время в барак ворвалась Кифер, в руках она держала свой китель и еще с порога стала кричать, что эти скоты плохо стирают. Все более распаляясь, Кифер подбежала к Оле и начала яростно совать китель ей в лицо.

— Вот тебе, падаль, вот!

Ядвига стала между. Скворцовой и надзирательницей:

— Она не винна. Джишь первши джень — зи ист эрсте таг…

— А ты что, красная защитница?! — Кифер подняла хлыст, чтобы ударить Ядвигу, но та выдернула его и бросила в открытую дверь.

Ауфзеерка остолбенела, потом выхватила свисток, начала дуть в него, пока не сбежалась охрана.

— В карцер паскуду! — крикнула она и, когда Ядвигу стали уводить, сзади остервенело ударила ее сапогом по ногам.

На следующий день Оля, везя со склада на тачке стиральный порошок в прачечную, вдруг в ужасе застыла.

Против кирпичного дома коменданта, на расчищенной площадке, стояла длинная скамья для порки, немцы в насмешку называли ее «святым местом». Эсэсовец подвел к скамейке Ядвигу, повалил ее лицом вниз, привязал ремнями и задрал платье. Стоявший на крыльце комендант лагеря Гротке в новенькой шинели, накинутой на плечи, весело крикнул:

— Фюнф унд цванциг аш! (Двадцать пять по заднице!)

Серовато-черный огромный волкодав прислонился к сапогу Гротке.

Эсэсовец стал стегать Ядвигу плеткой, каждый раз выхаркивая «Хек!», как мясник при рубке мяса. Брызнула кровь. Рядом со скамьей стоял невозмутимый доктор в белом халате и, щупая пульс Ядвиги, говорил:

— Можно… можно…

— Хватит урока, — милостиво крикнул комендант, когда счет дошел до двадцати, — кланяйся и говори учителю «данке шен».

Ядвига с трудом встала, одернула платье и, подойдя к истязателю, плюнула ему в лицо. Тот, взревев, сбил ее с ног, стал пинать сапогами, норовя попасть в голову…

Проходящая мимо ауфзеерка крикнула Оле:

— Ну, что стоишь — вперед!

В эту ночь она так и не смогла заснуть. Все видела белое тело Ядвиги в кровавых лохмотьях, ее гневные глаза. Теперь Ядвигу убьют, если еще не убили. Как убили Надю…

Скворцова вспомнила Анатолия, своих родителей. Что знают они о ней?

Неужели люди где-то свободно ходят по улицам, сидят на скамейках в парке, дышат свежим воздухом? И не ждут, что каждую минуту их могут послать в газ, на порку? Неужели где-то люди бегают на коньках, танцуют, весело смеются, стоят на берегу реки?

Кто-то громко простонал. В окне виднелась вдали лагерная стена, опоясанная светящимися лампочками.

Глава четвертая

Гибель Левы, то, что произошло в госпитале у Максима Ивановича, Лиля пережила тяжело. Письмо, полученное от Васильцова, где он винился и желал ей добра, она расценила как запоздалую вежливость. «Ну, что поделаешь, — горестно подумала Лиля, — я для него так девчонкой-ученицей и осталась…» К лицу ли ей навязывать свои чувства?

Жизнь шла своим чередом, отодвигая утраты, предлагая новые интересы, заботы. Ростов поднимался из руин. Расчищались завалы, возникали строительные площадки. Уральцы прислали цемент и оборудование. Вместо трофейного красного автобуса, прозванного ростовчанами крокодилом — он словно полз на брюхе, в клубах черного дыма, — теперь от центра к вокзалу побежали трамваи с окнами, забитыми фанерой. Неподалеку от дома Новожиловых появился — не чудо ли? — книжный магазин, где у стойки, как и до оккупации, поклевывал страницы длинным носом известный всему городу букинист с неимоверно выпуклыми стеклами очков.

Из маленькой радиостанции в домике на Ворошиловском передавали текст нового гимна, итоги смотра тимуровских команд, репортажи о том, как Лензавод ремонтирует паровозы, как работают фронтовые участки на Ростсельмаше.