Небо остается... - Борис Изюмский

Перед немцами стояли высокие бутылки со шнапсом, горчица, лежало нарезанное ломтиками розовое сало.

— Привел, Ганс? — закричал один из них, с тонким хрящеватым носом и ласковыми карими глазами.

На груди у него вытатуирована пирамида со свастикой — память о пребывании в африканском корпусе Роммеля.

— Садись, — предложил Оле по-русски Ганс и ногой пнул решетчатый, по углам обитый полосками железа ящик.

Оля села, натянув на колени армейскую юбку. Ею овладело оцепенение, словно все это происходило с кем-то другим. В сумеречном сознании она не различала даже лиц немцев.

Ганс размашистым движением разлил шнапс по граненым стаканам, предвещая что-то страшное.

— Пей, руссише Жанна д’Арк, — приказал Ганс и насмешливо улыбнулся.

— Я не умею, — пролепетала Оля и сжала на груди переплетенные тонкие пальцы.

— За победу германского оружия, — с угрозой произнес Ганс. Лицо его по-прежнему расплывалось перед Олей..

— Не могу…

— Значит, решила с нами воевать? — в голосе Ганса прозвучала злоба.

Неожиданно он обхватил Олю левой рукой — словно железный прут обвил тело — и, краем стакана разжимая ее зубы, стал насильно вливать шнапс. Оля замотала головой, закричала. Ганс тряпкой забил ей рот, повалил на пол.

Его приятели держали девушку за руки, а Ганс надругался над ней.

Окровавленную, потерявшую сознание, они облили ее водой из ведра и позвали пятого, что стоял у входа в амбар:

— Вилли, брось эту шлюху в эшелон с ранеными на втором пути, открытая платформа, — приказал Ганс, оттирая тряпкой, вынутой изо рта Оли, кровь с пальцев, и снова наполнил стаканы.

Вилли сбил набок пилотку, забросил автомат за спину:

— Пошли!

У него острый подбородок, разноцветные глаза — один много светлей другого.

— Вперед!

Полусгоревшая станция забита платформами с танками; пуская пар, маневрировали паровозы, пахло горелыми резиной и зерном.

— Эй, парень, — окликнул Вилли солдата, прижавшего к зеленому комбинезону несколько банок французских консервов с яркой оранжевой наклейкой («Везет же людям!»), — ты не знаешь, где платформы с ранеными пленными?

— Спохватился! — откликнулся тот. — Их уже час как отогнали.

Вилли озадаченно уставился разноцветными глазами на солдата, выругался:

— А мне мой лейтенант приказал сдать эту девку туда. Как же теперь?

Солдат подсунул консервы к подбородку:

— Да чего тебе возиться? Заведи за полотно и пусти пулю в башку. А лейтенанту скажешь, что сдал.

Вилли покривился:

— Нет, я привык, раз уж получил приказ, делать все честь по чести. Может, все же удастся спихнуть ее куда?

— Я не из конвойной команды. Хотя… Вон там, — он мотнул головой, — стоит товарняк, а к нему арестантский вагон прицеплен с какими-то бабами… Попробуй, может, возьмут.

— Тоже вроде не положено — пленную к арестантам, — с сомнением произнес Вилли.

— Ну, умник, тогда жди до второго пришествия.

— Ладно, пошли. — Вилли толкнул Олю в плечо.

Во все время этого разговора Оля, еще находясь в полуобморочном состоянии, только поняла, что ее хотели расстрелять, но почему-то раздумали. «Уж лучше бы пристрелили», — вяло подумала она.

Они подошли к длинному, бурачного цвета, вагону, в каких обычно перевозят скот. Возле вагона, смоля сигарету, скучал пожилой, с вислыми плечами конвойный.

— Здорово, комрад! — приветствовал его Вилли. — Что за товар у тебя?

— Русское бабье, — конвойный бросил на землю и придавил ботинком окурок, — не иначе, партизанки. В кацет[1] повезем.

— Возьми еще одну, — попросил Вилли, — а то ее эшелон ушел.

— У меня по списку, — возразил было конвойный, но потом махнул рукой: — Э, ладно, давай. Если штукой больше — никто не опросит… Вот если усушка — другое дело… — он рассмеялся, довольный своей шуткой.

* * *

Скворцова пришла в себя поздно ночью. Опять лил дождь, монотонно постукивали колеса. «Почему я не бежала с Васильевым?»— в какой уже раз с отчаянием думала она.

Под утро, когда через зарешеченное окно проник свет, Оля увидела справа от себя сидящую на полу женщину лет тридцати в белой порванной кофточке с короткими рукавами и в босоножках. Как выяснилось, Галя — так звали соседку — попала днем в облаву. У нее при себе не оказалось паспорта, она умоляла немцев пройти два квартала до их дома, но те не пожелали и слушать, погнали прикладами на вокзал.

У Гали мрачный блеск немного косящих темных глаз, замкнутое, монашеское лицо. Черные косы лежат на голове тяжелым венком.

— Я им, паразитам, для счета понадобилась, — мертвым голосом произнесла она, — а дома больная мать и трехлетняя дочка Нюша.

Галя приглушенно разрыдалась.

Слева к Оле прижалась девушка с голубыми петлицами летчицы.

— Надя я, — сказала она, когда ночью ее втолкнули в вагон.

Наде года двадцать два, у нее загорелое круглое лицо, копна густых каштановых волос, серые глаза с отчаянкой.

— Ну, дала я фрицам чесу! — весело сообщила она сейчас. — Станцию бомбила, да зенитки самолет продырявили.

Надя сокрушенно причмокнула, достала из кармана гимнастерки сухарь, разделила его на три части.

— Все, что есть, девочки.

Позже она мечтательно стала рассказывать о своем детстве: как любила кататься на лыжах, ездить верхом, как, вопреки мольбам матери, поступила в аэроклуб.

Поезд остановился. Устало попыхивал паровоз, бегали вдоль состава, громыхая сапогами, немцы, вылаивая команды.

Оля прильнула к щели в двери. Был, вероятно, полдень. Поникло стояли под дождем хаты, крытые потемневшей соломой. Копалась в огороде женщина в черном платке. На плетень взлетел петух с огненно-красным, словно вымытым, гребнем, загорланил, вытягивая отливающую синим лаком шею. По раскисшей дороге мимо мокрых лопухов пробежала, вздернув кренделем хвост, собака. Казалось, ветер сносит ее боком в сторону.

Куда их везут? Что их ждет?

…Они ехали еще несколько суток, пересекли Украину, Польшу, а когда однажды к вечеру Скворцова снова припала к щели, то увидела немецкое селение: чистенькие дома, солнце, заходящее за низкорослым лесом. Поезд остановился у небольшой станции. Гуляли по аллее парка розовощекие немки, бегали дети в коротких штанах и рубашках с засученными рукавами. Меланхолично звонили колокола, играл духовой оркестр. Будто и не было войны.

Мимо, вероятно в глубь Германии, прошли платформы с насадами, груженные лесом, скотом, углем и даже черноземом.

К их вагону подошел пожилой немец, проверил задвижку двери, крикнул:

— Фертиг! (Готово!)

Зловеще загудел паровоз. Кто-то, словно преследуя, пробежал по крыше в кованых сапогах. Состав двинулся дальше.

* * *

На рассвете поезд прибыл к месту назначения.

Пожилой немец ссунул дверь вагона, прокричал гортанно:

— Раус! Шнель! ((Вон! Быстро!)

Оля онемелыми ногами ступила на перрон. Ослеплял мертвящий свет прожекторов, странный после затемненных городов и вагонной тьмы. Ветер проносил клочья тумана. Под железной крышей на тонких высоких столбах немцы в черной форме держали на поводках сильных, свирепо лающих овчарок. На дальнем бугре, правее перрона, торчали редкие сосны. Низкие, мрачные тучи цеплялись за их верхушки.

Пожилая женщина в старой кофте с трудом сползала из вагона. К ней подбежала немка с мясистым лицом, круглыми глазами, в черной пелерине с капюшоном, ударила женщину что есть силы сапогом в зад, и та упала на четвереньки.

— Шнель, ферфлюхте швайн! (Быстро, проклятая свинья!) — казалось, еще немного — и черные стекляшки глаз немки вывалятся из орбит.

Узниц построили в колонну по пять и повели к распахнутым, словно ожидающим их, железным воротам. На арке бронзовый орел распростер крылья над свастикой.

Остановились на площади, обнесенной высокой кирпичной стеной в колючей проволоке, уставленной серыми, похожими на конюшни, приземистыми бараками под черным толем.

Возле ближайшего барака выстроилась длинная очередь — женщины в полосатой мешковине, серых платках. Одна из них, стоя на оглоблях повозки, черпаком доставала из бочки какую-то жидкость и разливала в протянутые миски.

Оле страшно захотелось есть.

Их колонну подвели к одноэтажному кирпичному дому. Та надсмотрщица, что била на перроне старуху, крикнула:

— Хальт! Хирхер! (Стой! Сюда!) — как кричат на лошадей в стойле. — Ин шрайбштубе! (В канцелярию!)

Немка жестами показала, чтобы входили по пять человек.

Когда очередь дошла до Оли, она поднялась по двум ступенькам и очутилась в большой, грязновато выбеленной комнате. Деловито трещали пишущие машинки. Девушка, тоже в полосатом платье, записала в пухлый гроссбух фамилию Оли, ее возраст, откуда родом, вероисповедание, то, что она кригсгефангене — военнопленная. Перенесла все эти сведения на карточку и, взяв оттиски пальца, направила ее к бледному, болезненного вида молодому немцу в толстом свитере, поверх которого был выпущен воротник клетчатой рубашки.