Воспоминания о школе - Джованни Моска

— Синьор учитель… — он берет меня за руку, видно, что он бы ее расцеловал. Я сам расцеловал бы его сейчас. Но все кончается тем, что, выталкивая его из класса, я дохожу с ним до самой лестницы.

— Синьор учитель…

— Идите, а то я разбужу экзаменатора.

Они сбегают по лестнице, бледные, как дети, напуганные именем людоеда, внизу Баттистон останавливается и еще раз машет мне рукой.

— Синьор учитель, надеюсь, что вы как-нибудь сядете в мой трамвай.

И он скрывается из виду.

Я возвращаюсь в класс, где меня ждет проснувшийся экзаменатор.

— Дорогой коллега, — обращаюсь я к нему, — я не хотел вас беспокоить и сам их опросил, все сдали экзамен.

— Что, и тот Баттистон?

— Он тоже. Он сначала растерялся, поэтому не смог ответить на ваши вопросы, но потом взял себя в руки и прекрасно ответил: он многое знает, много такого видел, чего ни вы, ни я никогда не видели…

Экзаменатор смотрит мне прямо в глаза, но я не опускаю взгляд.

Почти все мальчишки тем временем уже справились с задачей и сдают тетради, счастливые оттого, что знают наконец точное число плиток в комнате. Они болтают, смеются, роняют чернильницы, без страха нарушая царившую только что тишину.

— Дорогой коллега, вы не хотите подписать свидетельства о сдаче экзаменов?

Он подписывает все, но то, где стоит имя Баттистон, — в последнюю очередь, с большой неохотой.

«Эх, если бы я не спал…» — думает он.

И я думаю о том же самом, но с другим чувством, и благодарю Бога за эту жару, за это солнце, которое освещало белую стену дома напротив, и за этот свет, который заставил потихоньку закрыться глаза старого экзаменатора и спас Лоренцо Баттистона.

VI. Заколдованный сад

Суббота. Урок вот-вот закончится. После шести дней, проведенных в школе, мальчишки не могут думать ни о чем, кроме воскресенья. Даже если приковать их цепями к партам, усидеть за ними они все равно не смогут. Они устали и проявляют свою усталость, как все дети: то вскакивают из-за парт, то садятся, то опять вскакивают — как пузырьки в кипящей воде. Один пихает другого в бок, за что получает в ответ пинок ногой, другой начинает было что-то напевать, но под строгим взглядом учителя краснеет и обрывает песню на полуслове, издав какое-то нечленораздельное мычание, от которого весь класс смеется. Тут же кто-то, на другом конце класса, подхватывает песенку, и уже невозможно понять, кто именно. Все начинают болтать, и в общем гаме можно различить звонкие голоса мальчишек с первых парт и более низкие, почти мужские, голоса второгодников с последних. Кто-то начинает хныкать:

— Синьор учитель, Федеричи меня кулаком ударил…

— Тише, тише… — вяло отзывается учитель, который после шести дней непрерывных занятий устал не меньше ребят.

В понедельник он бы строго отчитал Федеричи и, взяв его за ухо, отвел бы в угол, но сейчас, в субботу, он говорит только: «Федери-и-чи-и», — совсем не строгим голосом и помахивает указательным пальцем, только жест этот никого не пугает.

И вот наконец — свобода. Больше похоже на спасение бегством при пожаре, чем на конец урока. Мальчишки галопом проносятся мимо директора, в последний раз на этой неделе прощаясь с ним на бегу, и, веером высыпавшись за ворота школы, разбегаются кто куда, подбрасывая в воздух портфели. Они мчатся со всех ног, чтобы поскорее попасть в выходные, полные солнца, цветов, зеленых лугов, игр, о которых они мечтали всю неделю, походов в гости к друзьям семьи, которые живут в большом доме с садом. Они пойдут туда с папой и мамой, празднично одетые в матроски, в аккуратно подтянутых гольфах, с висящим на шее свистком…

Мы с вами тоже были детьми: помните, как по воскресеньям родители водили нас в гости в какой-нибудь дом, где были ребята нашего возраста, и, пока взрослые разговаривали о зарплате и безнадежных домработницах, мы играли в саду. Помните эти дни в самом начале весны, когда цветы вот-вот должны распуститься и кажется, что на кусте сейчас увидишь бабочку, хотя знаешь, что их время еще не пришло? Но вот в какие игры мы играли тогда и с кем, теперь мы уже не вспомним, наверное…

Этот сад, вернись мы туда, показался бы нам теперь слишком маленьким и даже не садом: там стояли четыре каких-нибудь вазы с растениями, которые казались нам огромными деревьями; и еще там была дорожка из гравия, которого после каждого воскресенья становилось все меньше и меньше; каменная скамейка и фонтанчик, который можно было включить, нажав на рычажок, и забрызгать себе всю обувь… Не дай Бог, кто-то из взрослых увидел бы, что мы шли к фонтанчику: это было строго-настрого запрещено, но мы, мальчишки, все равно крутились вокруг фонтана, а девчонки смотрели на нас со страхом и восхищением. Мы на секунду нажимали на рычажок и со всех ног неслись подальше с бешено колотящимся сердцем:

— Интересно, мама видела?

Светило солнце, но это было февральское или мартовское солнце, хитрое и небезопасное. Мы сидели на каменной скамейке парами: мальчик-девочка, некоторые держались за руки. Мы могли просиживать так часами, молча глядя туда, где по другую сторону железной решетки, отделявшей наш сад от соседского, тоже сидели дети, тоже на каменной скамейке и тоже смотрели на нас, не говоря ни слова.

Тогда нам казалось, что нас разделяют целые миры, нам и в голову не пришло бы заговорить с теми детьми или хотя бы дотронуться пальцем до разделяющей наши миры решетки.

Иногда в сад заглядывали родители:

— Вы не играете? Только долго не сидите на солнце, это вредно.

Моя мама тоже выходила потрогать мои волосы — не сильно ли они нагрелись на солнце.

Нам, детям, нравилось сидеть одним, без взрослых: в саду было еще светло, а в дом, где взрослые вели свои разговоры, уже пробирались сумерки, но свет не зажигали из экономии.

— Как тебя зовут?

Я сижу рядом с девочкой приблизительно моего возраста, у нее светлые волосы, косички перевязаны ленточками.

— Мария. Я в четвертом. Я вчера пять за сочинение получила.

— Я тоже в четвертом. У нас учитель очень добрый.

Мы подолгу смотрим друг другу в глаза, без тени смущения, потому что в наших сердцах еще нет совсем никаких теней.

— Будешь моей лошадкой?

Мария соглашается, разрешает надеть на себя уздечку — ни разу не улыбнувшись, очень серьезная, — и мы бегаем вокруг четырех ваз с деревцами. Она выше меня: девочки в этом возрасте часто перерастают мальчишек, на ней короткое платьице, ножки у нее длинные и тоненькие, она хорошо скачет, но быстро устает и, не снимая уздечки, снова садится на скамейку.

— Больше не хочешь?

Она не отвечает. Потом рассказывает мне о себе, о своей школе: учительница у нее тоже хорошая, но иногда сердится и, бывает даже, может дать подзатыльник. Но это редко.

— А вы молитву по утрам перед уроками читаете?

— Нет, — отвечаю я, — мы, мужчины, не молимся.

Это, конечно, вранье.

Девочка смотрит на меня с испугом.

Дети вокруг нас уже вовсю бегают, играют в войну.

Один мальчик, младше нас (он в третьем), взят в плен, но отказывается это признавать — говорит, что не хочет, — и вражеский генерал безрезультатно пытается убедить его сдаться.

— Мы тебя захватили!

— Не считается! Вы у меня саблю должны были отобрать, а у меня она вот!

Сабля у него деревянная, рукоятка привязана бечевкой.

Дети из соседнего сада смотрят на нас молча и, кажется, немного враждебно.

— В атаку! По коням! — кричу я и, оставив даму сидеть на скамейке, с легкостью получаю полковничий чин. Молниеносная карьера. Через несколько минут мой чересчур вспотевший генерал удаляется с поля боя, приговоренный мамой к спокойному сидению на солнце, и я занимаю его место. Мария видит, что я уже стал генералом, и мне это приятно.

Тем временем враг, затаившись в лесу (за вазами), не дремлет.

— Савойя! — кричу я изо всех сил, и мы бросаемся в атаку.

— Перемирие! У меня кровь из носа пошла!

Это кричит кто-то из наших врагов: у него и вправду кровь идет из носа, на крик прибегают родители, и так обрывается битва, которая сулила мне столько славы.

Я возвращаюсь на каменную скамейку с видом бывалого вояки.

— Ты весь вспотел…

— Да ерунда, неважно.

— Тебя поранили?

На руке у меня небольшая царапина с подсохшей уже капелькой крови.

— Сейчас я тебя перевяжу.

Она перевязывает мне руку своим носовым платком.

— Ты будешь медсестрой, когда вырастешь?

— Может быть, я не знаю. Я не хочу вырастать.

Солнце уже почти скрылось, и на земле лежат наши длинные тени. В комнате, откуда доносятся голоса родителей, все еще темно.

— Если я вырасту, мама моя постареет. А когда стареют, потом умирают.

— А ты когда-нибудь видела мертвых?