БЛЕF - Н. Левченко

Надстройкам, впрочем, было все равно: своим чешуйчатым, окрашенным в зеленый цвет кокошником, с пятью его уменьшенными копиями и бельведерами, как смотровыми башенками вдоль карнизов, они наперекор всему по-прежнему увенчивали кровлю, притягивая взоры всех приезжих, и феерически, давая пищу для воображения, несокрушимо реяли в рассеянной ночной иллюминации как боевые скифские шатры!

Но это было еще до ремонта. Ни конкурсов, ни тендеров, прозрачных как стекло, тогда не проводилось. И после завершения восстановительных работ, из нескольких организаций, оспаривавших свое право здесь обосноваться – по «исторической преемственности», как утверждалось в прогрессивной хронике тех лет, но больше, поговаривал народ, чтобы заявить свою амбицию и укрепить авторитет, по мнению властей, только у одной был подходящий для того калибр и вес. (Во всем равняясь на Москву, благонамеренные городские власти, понятно, редко ошибались). И в обход восьмиразрядного, – «Облглавзаречпромнечерноземкомплектснабсбыт», ономастического перла первых пятилеток, она с властолюбивой кротостью именовалась Управлением.

Статиков нисколько не юродствовал, припоминая свои первые шаги на новом поприще, и не пытался, хоть непреднамеренно, преподнести их в свете настоящего: такой стиль был пронизан духом того времени, которое и так и сяк подтрунивало над прежним умонастроением, ломалось точно взбалмошная барышня на выданье, но не решалось напрочь отказаться от него. То, о чем во всеуслышание сказать еще стеснялись, кратко можно было передать примерно так. «В великом ли великое? – спрашивало время.– Суть в том, что есть? или суть в том, что ею кажется? Как посмотреть еще, совсем не факт. Глядишь, и в малом есть немалое. Посмотришь, так, спускаясь с гор и набирая мощь, несущийся стремительный поток благоволит ручью. Большому камнепаду – камни. Дуб кренится и крошится. Бамбук с лещиной – гнутся. Скала принадлежит лишайнику и мху». Понятно, что у времени, как водится, на всё про всё тут был один аршин: стилистика всех хлестких обобщений такова, что, как ни поверни, все правильно. Но если б еще можно было усмотреть в характере хитросплетения эпох хоть что-то объективное, так время вроде не меняло ничего: как говорила «Книга перемен», оно лишь создавало общий облик, свой неповторимый колорит. Всё определялось местом и людьми, да еще – случаем. Как и везде. И в этот распорядок надо было встраиваться.

Благодаря протекции, его оформили в огромный штат рассыльным, его обязанностью было разносить бумаги. Плутая с непривычки по разветвленным переходам с крутыми винтовыми лесенками, ведущими все что-то не туда как лаз червя, с круглыми оконцами под самым потолком как с никотиновым бельмом (то ли их намеренно не мыли для разнообразия, то ли от ведра не доставала швабра), и тупиками на периферии, он осматривался. Чаще всего он заходил за поручениями в плановый отдел, который был на третьем этаже, у актового зала и фойе с мраморной молочно-розоватой колоннадой. Здесь суета изрядно выдыхалась, с кряхтением, на каждом маршевом броске остро поглядывая снизу вверх и про себя неуважительно поругиваясь, преодолев 126 ступенек застланной тугим ковром парадной лестницы. – И безраздельно, поистине похожий чем-то на османского пашу или калифа, – с «размахом и по-барски своенравно», – преподносили для понятливых и шепотком, – властвовал Доронин Хоздазат Давлатович. По сведениям дотошных дам, которым в сообщениях такого рода чревато было бы совсем не доверять, он был с персидской именитой родословной. Может, из Шираза, уверяли, или из Тебриза, – не упустив упомянуть в такой связи и дабы окончательно уж охмурить своей непревзойденной эрудицией: несметные Мидийские владения, древние Урарту и Ассирию; державную династию Ахеминидов, явившихся затем из Фарса Сасанидов; возникший здесь потом Арабский халифат, за этим тюркскую Сельджукскую империю, походы Чигис-хана, Тамерлана и заодно основанный в Тебризе, с участием рубля и фунта, Шахиншахский банк. Затем происходила выразительная пауза для поправления кулонов на груди, и взгляд смотревших прямо в сердце глаз больше говорил, чем спрашивал.

– Ну, слышали когда-нибудь? Чего же вы такой необразованный? Попросите, так просветим! Вот так.

Но легендарный перечень заслуг Доронина на этом не заканчивался. Вдобавок ко всему в свои года (точнее, ему было 42, что тоже было из разряда совпадений и по закону нумерологических вибраций, взаимодействуя с названием организации и числом ступеней в лестнице, как бы замыкало круг) он выглядел как экзотический самшит, был почитателем Омар Хайяма и Руми, газели коего мог процитировать на пехлеви. И до недавних пор был не женат.

Такие сведения, преследуя, как правило, обыденную цель – расположить к себе, при этом что-нибудь да выведать, распространялись веером как среди еще неискушенных соискательниц удачи, которые, выскакивая замуж, или увольнялись или уходили сразу же в декрет, так и среди тех, кто приглянулся жгучим сердцеедкам. Но непременно – тет-а-тет. Что послужило отправным моментом и закваской их исчерпывающих изысканий, откуда взялся этот фантастически раздутый женским честолюбием портрет, сыгравший после злую шутку, и спрашивать-то было неудобно. Сам же Хоздазат Давлатович, без ведома которого на третьем этаже не пролетала даже муха, держался так, будто ничего такого о себе не знал. Но чтобы не прогневать дам, надо было сообразно отвечать на их заигрывания и всё выслушивать, притом, являя своим видом полную готовность ко всему тому, чего могло стать продолжением знакомства и что, при большей или меньшей увлекательности, по существу оказывалось выше сил. – Что метит лишь на видимость общения, не может быть ни искренним, ни обязательным.

Все руководства и инструкции он получал от моложавого секретаря, Элеоноры Никандровны, которая согласно перепевам тех же чаровниц из машбюро, была по паспорту единожды разведена, работала тут уже десять лет и потому была неписаной владычицей организации. Со всех сторон обложенная разной канцелярской утварью, а в емких полостях стола – кульками с арахисовой халвой, фисташковым шербетом, иранским черносливом в шоколаде и более унылым ассорти отечественных сладостей, она сидела против входа в кабинет Доронина. Как и надлежало ей по должности, без ведома того дальше своего стола она не пропускала никого; в порядке делопроизводства была рассеянна, ревнива, но строга. И за глаза ее все называли Шамаханской (шутливо искажая окончание ее фамилии и выделяя гласные на тот манер, как это делала она). Роман их развивался тяжело и бурно. И он об этом должен пару слов сказать.

Как выросшая из одежек кукла Барби у своей машинки, с лиловыми губами бантиком и пышно-белым розмарином бюста в декольте, она – или гуляла пальцами по клавишам позвякивающей в каждую строку и забивавшей мягкий знак «Олимпии» или же орудовала степлером, когда он появлялся пред её очами. Имея к этому особый нюх, начальство узнавала по шагам, чего сопровождалось или легкой судорогой мышц лица или ласковым наклоном головы. При приближении кого-нибудь другого она приподнимала очи с таким же точно выражением, как если б мимо пролетел комар или отвалилась крошка штукатурки, и продолжала заниматься тем же, – жуя чего-нибудь или увлеченно, как это делают облизывающие лапы кошки, посасывая леденцы. В надежде, что она когда-нибудь прервет свое священнодействие, он скромно останавливался подле ее трона и терпеливо ожидал. В зале по приемным дням бывали посетители со срочными бумагами на подпись, а то и вовсе незнакомые между собой, не из отделов Управления, с каким-нибудь больным вопросом или ходатайством. Они могли сидеть подолгу на диванах, гадая, когда им улыбнется счастье и барышня, произнеся с ошибками фамилию, кого-то пригласит «пройти». От ожидания им становилось тошно и, стоило в двери кому-то появиться, как все прекращали перелистывать журналы и изучающее смотрели на того. И вот, когда уже немели ноги, и меж лопаток начинали пробегать мурашки, ее величество рассерженно взирала вверх; перечить ей ни в коем случае и уж тем более при «всяких ходоках» не допускалось. Сначала взгляд ее кумулятивным прессингом вонзался в пояс как в некое препятствие, перекрывавшее собой всю панораму, за этим, как бы удивляясь, что эта часть еще цела, на четверть поднимался.

– Ах, это снова вы? – произносила она так, что люди на диванах с облечением вздыхали. Затем, посасывая леденец, она рассеянно оглядывала стол, пытаясь отыскать те документы, которые он у нее уже забрал.

Как скоро он заметил, предметом ее неуемной страсти были разномастные – из «дружественных европейских стран», карандаши и плоские, тогда еще в новинку, маркеры, разложенные как на грядках по своим коробочкам. Не зная чувства меры, она не уставала повторять, что всем своим хозяйством непрерывно пользуется. Она была непреднамеренно правдива в этом отношении: ассортимент был соразмерен, если это позволительно сказать, ее почтенной корпуленции, а также, если верить слухам, созданному ей образу влияния на руководство. И этим имиджем, более всего, ценя услужливость и исполнительность в других, благоговея перед всякой властью и рабски презирая всех входящих, она неимоверно дорожила. Особенно она питала слабость к – Faber-Castell, уже очиненным, трехгранным, которых в розничной продаже не было, и, кроме того, грифели тех при необходимости дальнейшего затачивании, – что виделось ей верхом совершенства, – не ломались. Чтобы ее как-нибудь задобрить, Статиков нахваливал ее рабочий стол, который был, наверное, из очень ценных пород дерева, а также позволял менять свою геометрическую форму от плоско-симметричной «П» до, несомненно, более солидной «Г»; затем расспрашивал о прочих канцелярских принадлежностях. И в заключение, чего ей тоже очень льстило, какой-нибудь из импортных карандашей одалживал.