Мне ли бояться!.. - Александр Анатольевич Трапезников

толстый роман». Поспорь тут.

В дверь позвонили, но пришла не Полина, а еще какие-то гости. И только через полчаса появилась она. Самое смешное, что она очень удивилась, увидев меня среди собравшихся.

— Боже мой! Совсем забыла, что пригласила тебя, — сказала она. — И пошла после бассейна в парикмахерскую.

У нее была новая прическа: волосы зачесаны наверх и уложены вокруг головы.

— Тебе совсем не идет, — сказал я в отместку. — Просто пугало какое-то.

— Пошли. — Она взяла меня за руку. — И не злись.

Мы ушли в ее комнату, и за нами увязался кот, наверное, как полномочный наблюдатель родителей. Но для строгого рапорта у него не оказалось оснований, поскольку мы сидели в креслах друг против друга, слушали музыку и лениво переговаривались. Примерно так:

— Хорошо поплавала?

— Нормально. А ты чем занимался?

— Кое-чем.

— Понятно. А я со Светой помирилась. Той самой. Твоей женой.

— Память у тебя короткая.

— Зато ноги длинные. — И она вытянула их до середины комнаты.

А я отвел взгляд, потому что не могу равнодушно смотреть на красивые вещи. Если можно назвать вещами части тела.

— Ты чего в сторону смотришь?

— Так. Будем сидеть и твои ноги обсуждать?

— Ты закомплексован. Другой бы уже сто комплиментов сказал.

— Мы тверские, провинциалы.

— Это заметно. А зачем ты вообще в Москву приехал?

— Скрасть что-нибудь. Слушай, а обязательно продолжать в том же духе?

— У тебя, наверное, в Твери хозяйство, корова, куры, да?

— Приезжай — посмотришь.

— Пригласи.

— Приглашаю. В эту субботу. А в воскресенье вернемся. — Я затаил дыхание и ждал. Не надеялся, что она согласится.

— Поедем. Мне интересно, — сказала она. — Родители отпустят. Мама успела мне сказать, что выглядишь ты положительно. Притворяешься, да?

— Москва научит. А у тебя старик веселый.

— Тоже притворяется.

— А ты?

Полина переключила магнитофон, посмотрела на меня и улыбнулась.

— Я тебе нравлюсь? — спросила она.

Что надо было ответить?

— Ну, положим, — пробормотал я. — Как рыбное филе твоему коту.

— Потрясающе! — обрадовалась она. — Такого мне еще никто не говорил. Тебя надо на ярмарке показывать.

— А я не против, — согласился я и вышел на балкон, чтобы глотнуть воздуха. Вот ящерица, вынудила меня все-таки. Внизу, во дворе, мальчишки играли в футбол, хотя было уже совсем темно. Я почувствовал, что Полина встала рядом со мной.

— Ты мне тоже нравишься, — шепнула она на ухо, а ее рука скользнула в мою.

Так мы стояли некоторое время, и меня бросало то в жар, то в холод — не знаю почему. А потом вернулись в комнату.

— Когда хочешь поцеловать девушку — не обязательно спрашивать ее разрешения, — сказала вдруг Полина. — А вообще-то тебе пора. Скоро комендантский час. Увы, здесь не коммерческая палатка.

— Ладно, извини, что такой тупой, — сказал я. — Может быть, со временем начну соображать быстрее. Кстати, зачем ты солгала маме, что я твой сокурсник?

— А как иначе? — удивилась Полина. — Думаешь, она согласилась бы пригласить тебя в гости, если ты — никто?

Вот так. Значит, я — никто. Нечего было и соваться к ним в дом, думал я, выходя из подъезда во двор. Я посмотрел наверх и отыскал ее балкон на четвертом этаже. Она помахала мне рукой, а я сделал вид, что не вижу, и зашагал прочь. От Измайлова до Останкина — час езды, и мне хватало до начала комендантского часа. И я уже почти доехал до ВДНХ, но вдруг меня как будто кто в бок толкнул, я выскочил из вагона как сумасшедший, пересел в другой поезд и поехал обратно. Что-то меня заставило так поступить, а что — пусть доискиваются психиатры. Пока я сидел там, за столом, и ждал Полину, кто-то из гостей сказал, что в нашем поколении исчез дух романтики, что мы только ходим по земле и ищем под ногами доллары. Что ж, поглядим.

Мне повезло — патрулей не было, когда я бежал к дому Полины. Я завернул во двор и посмотрел на ее балкон. В окнах было темно, значит, все спят. Пожарная лестница располагалась на углу дома, а ее балкон был крайний, и чтобы перебраться на него, надо было пройти по карнизу метров пять. Немного. Но если учесть, что ширина карниза сантиметров двадцать, а высота — четвертый этаж, то… Я представил себя распростертым под ее балконом и как она огорченно бросает на мой холодный труп цветы из горшка. Подпрыгнув, я ухватился за нижнюю перекладину пожарной лестницы, подтянулся и полез вверх. Добравшись до четвертого этажа, я остановился и передохнул. Потом осторожно ступил на карниз. Передвигаться по нему можно было только на пятках, стоя вплотную спиной к стене. Я представил, во что превратится моя куртка от этой кирпичной болезни. А голова от болезни асфальтовой, если полечу вниз. Я оторвал руки от перекладины и замер. Потом сделал шаг. Еще один. До лестницы уже не дотянуться, до балкона тоже. Главное — не смотреть вниз. Ладони вспотели, и мне показалось, что ноги словно онемели. Не подведите, миленькие! — взмолился я и сделал еще несколько коротких шагов. Я вытянул правую руку, чтобы нащупать перила балкона, но их не было. Это было ошибкой. Я слишком рано изменил позу и начал терять равновесие. Плечи стали клониться вперед, а я еще сдуру опустил голову и почувствовал, что заваливаюсь. Оставалось только одно — еще шаг и прыгать к балкону. Так я и сделал. И, слава Богу, он оказался рядом. Я схватился за его перила обеими руками и перелез. Тут на меня напала трясучка, и я еле закурил, чтобы успокоиться. Ну вот, сказал я себе, Шекспир, второй акт, Ромео в доме Капулетти. Где же Джульетта? Я тихонько постучал в балконное стекло. Мне послышалось, что кто-то идет по комнате, колыхнулась штора. Полина увидела меня и испуганно вскрикнула. Потом открыла балконную дверь и посторонилась.

— Тихо! — шепнула она. — Сумасшедший! Как ты залез на балкон?

— Молча… — Я обнял ее и поцеловал.

Она была в белой ночной рубашке, с распущенными волосами, с золотым крестиком на груди. А глаза даже сквозь ночную темноту горели синим огнем. И еще было очень жарко, и ей, и мне. Температура у меня подскочила, наверно, до сорока градусов, как при гриппе, потому что комната, все предметы, ее лицо поплыли перед глазами, а горло пересохло.

— Ненормальный, — повторяла она, прижавшись ко мне. — Ты соображаешь, что мы делаем?

— Нет, — признался я. — Если мы бредим, то оба.

Как сохранить разум, который только мешал нам обоим? Любовь и разум — два полюса жизни, они никогда не сойдутся