Один из лучших дней (сборник) - Яна Жемойтелите

Рассвет едва брезжит. Надо бы еще поспать, а сна нет, лезут в голову тревожные мысли. Что, если бы я однажды, как Владька, не пришла домой ночевать? Предположим, решила остаться у подруги или вообще заночевать в библиотеке, у нас там диванчик в читальном зале уютный. Например, осталась бы там после вечернего дежурства. Все равно же с утра опять идти в библиотеку. И еще бы телефон отключила, чтобы спать не мешали. Во бы паника поднялась! И тут же волной набегает оторопь: а ведь с Сильвией все именно так и случилось. Она просто не вернулась с работы домой, не отвечала на телефон. Наташа Смирнова, отыскав свой любовный роман, напоследок сказала, что вроде бы Сильвию убил наркоман. Она случайная жертва, просто попалась под руку. Наркоман сдал в ломбард ее колечко с изумрудом – редкое, старинной работы, тут его и взяли. Видно, до ручки дошел этот наркоман, если кольцо с трупа открыто сдал в ломбард. Но что, в конце концов, на пустыре за железной дорогой делала Сильвия? Она ведь живет на другом конце города. Что-то в этом изначально не так.

* * *

Сегодня Маринки нет. А лысый завхоз опять возится с краном, попутно поругивая левую резьбу и саму жизнь: «Вам бы, Тереза Казимировна, голову вот так же сорвать». Отсвет лампочки играет на его голой макушке, как на рыцарском шлеме. По-моему, эти его слова звучат жестоко, но Казимировна все равно не внемлет. Присев на краю кровати, она просит меня-Инну купить ей голубые носки. А Софья Лазаревна просит измерить ей давление, потому что сомневается, принимать ли амлодипин. Мне хочется сказать, что прошлый раз Маринка амлодипин отменила, но я не хочу встревать. Я же не врач, в конце концов, а библиотекарь, поэтому давление мерить тоже не буду, а только занесу в формуляр Софьи Лазаревны новые книжки.

– А вы знаете, сколько слов было в лексиконе Пушкина? – забыв про давление, спрашивает Софья Лазаревна лысого завхоза. – Двадцать четыре тысячи. Это непревзойденный рекорд активного словаря всех времен.

Завхоз кивает, не отрываясь от крана, и мне думается мимоходом, что он, очевидно, все-таки очень спокойный, выдержанный человек. Лампочка подрагивает на его макушке в такт движениям разводного ключа. Вообще люблю смотреть, как мужчины занимаются починкой. Потому что сразу виден результат: вот ведь казалось, что все окончательно развалилось, и вдруг приходит он с инструментом, уверенный в победе над злом, и действительно побеждает хаос, и все опять работает, и снова хочется жить!

На тумбочке рядом с мандаринами и вазочкой с печеньем лежит вырванный из блокнота листок, на котором написано полудетским округлым почерком: «Сантехники 78–78–75». Такой почерк весьма удивителен для завхоза, тем более обладателя обширной лысины – почему для меня эти вещи несоединимы. И я, пожалуй, слишком пристально засматриваюсь на него.

– В следующий раз принеси мне «Графа Монте-Кристо», – обращается ко мне Софья Лазаревна. – Я в прежние годы относилась к подобной литературе с легким презрением, думала, ее только мальчишкам читать. Да лучше бы, кстати, Пушкина читали, «Капитанскую дочку», например. Это ж какая проза, легкий, летящий слог! А на днях посмотрела сериал, в котором играет Депардье. Эффектный мужчина, несмотря на брутальную внешность.

– Емельяна Пугачева играет? – спрашиваю я с немалым удивлением.

– Нет, я про Монте-Кристо говорю. Он еще…

– Ну вот, готово, – завхоз бесцеремонно обрывает ее.

Голос у него приглушенный и почти бесцветный.

Впрочем, не больно-то он щедр на слова.

– Инна! – неожиданно громко восклицает Казимировна. – У меня в чемодане отрез крепдешина, я забыла подарить тебе его на день рождения. Сшей себе нарядное платье! Ты же одета, как продавщица!

А разве продавщицы одеваются как-то особенно?

Но я коротко отвечаю: «Да», стараясь просто Казимировне не перечить. И когда завхоз покидает комнату не простившись, просто уходит, что немного даже странно, Софья Лазаревна провожает его долгим взглядом, и в этот момент мне отчего-то думается, что голая макушка выглядит неприлично, как нечто, что должно быть прикрыто, а не выставлено на общее обозрение. Софья Лазаревна неожиданно говорит:

– Я же его мальчиком помню. Кудрявый такой, в нашей школе учился, и мама его у нас работала, Нина Николаевна. После уроков Мишенька все в школе сидел, маму ждал, и даже обедал в школе.

Значит, все-таки учительница! Я пробую представить Мишеньку маленьким, с шевелюрой, но как-то не получается. Казимировна вновь заводит песню про голубые носки. Она раскачивается на своей кровати вперед-назад, прикрыв глаза, будто читая мантру, и от ее нудного бормотания все вокруг представляется чрезвычайно абсурдным – эта выдача книг старушкам, засохшие мандарины, спитые пакетики чая на блюдечке, валериана на ночь, крепдешиновое платье, Пушкин, Депардье и голубые носки.

– Человеку надо дать то, что он просит, – тихо произносит Софья Лазаревна. – Зачем-то ведь ей нужны эти носки.

– То есть вы хотите, чтобы я в следующий раз принесла ей эти носки?

Учителя любят изъясняться намеками, главное – правильно их понять.

– Она целыми днями твердит про эти носки. Я уже устала, специально ухожу сериалы смотреть, только бы бредни ее не слышать.

– Хорошо. – Я некстати вздыхаю, и Софья Лазаревна, наверное, думает, что просьба мне в тягость.

– Однажды Ваня Серафимов меня просил… – через паузу говорит она, – чтобы я двойку за диктант не ставила. После уроков в учительскую пришел: «Ну пожа-а-луйста», хотя писал через пень-колоду, из семьи алкоголиков был. А потом оказалось, что отец ему пригрозил убить щенка, если он двойку получит.

– И что?

– Так вот я и говорю, купи ты ей уже эти несчастные носки! – взрывается Софья Лазаревна. – У меня в тумбочке сто рублей. Хватит?

– Да что вы такое говорите?! – быстро собрав манатки, я выхожу, вылетаю прочь.

Мне жалко себя, Софью Лазаревну, Казимировну, Ваню Серафимова и Мишеньку-маленького, который после уроков обедал в школе. И мне наконец хочется плакать. Но я, пожалуй, уже не умею. Наверное, у меня синдром эмоционального выгорания – о нем я прочла в той же Владькиной книжке. Налицо все признаки: безразличие к своим обязанностям, дегуманизация, ощущение собственной несостоятельности. И как лечиться? Если Маринка говорит, что человек обычно сам знает свое лекарство. Купить себе что-то вроде голубых носков? Но я ведь уже купила коричневое пальто. И вот, не помогло. А ничего другого до зарплаты мне уже не купить.

Когда КИБО везет меня назад, в библиотеку, и за окном тянется грязно-белой лентой пейзаж ранней весны, я замечаю за собой, что думаю о том, а как же обходились наши родители, ведь барахолок еще не было и денег, кроме зарплаты, в общем-то, тоже. Все, что кроме, – нетрудовые доходы. И мне самой странно, что я думаю об этом, потому что на самом деле я пытаюсь не думать о щенке, которого убил папаша-алкоголик, и о том, что же стало с тем мальчиком, ведь грамотно писать он вряд ли научился, тогда какой во всем этом был смысл? Потом я думаю, а что сейчас думает шофер, который каждый день ездит с КИБО по разным адресам и с разными сопровождающими. Нельзя же вести машину и думать о том, что вот сейчас мы возвращаемся в библиотеку. Наверное, он точно так же пребывает в своем мире, как и я в своем, совершенно отдельном от него, и я, покинув машину, тут же перестаю для него существовать, равно как и он для меня. Потом еще я думаю, что старость – это далеко не мудрость, а совсем даже наоборот. Раньше стариками считали людей всего-то за сорок, это возраст, когда как раз и опыта успеваешь накопить, и башка еще работает, до маразма редко кто доживал, а теперь? На стекло налипают хлопья мокрого снега, размывая пространство. Водитель включает «дворники», и ритмичные движения лапок по стеклу возвращают реальности привычный вид, и я думаю, что библиотека – такое же расчищенное пространство, островок четкой видимости в окружающем тумане, в котором я существую.

В фойе библиотеки жарко и влажно. Пальтушко мое безвольно обмякает мокрой шкуркой. Я поспешно стягиваю и встряхиваю его, во все стороны с воротника летят брызги.

– Анна Константиновна, вас ждут, – зычно окликает меня вахтерша Марья Егоровна.

Возле подиума, где проверяют читательские билеты, облокотившись на вахту, стоит Павлик Лебедев. То есть Павел Лебедев, Павликом его уже никак не назовешь.

– Анна Константиновна, я к вам. – Он делает шаг мне навстречу, заметно припадая на правую ногу, и все, кто в фойе, и даже Марья Егоровна, внимательно на нас смотрят.

Я коротко здороваюсь и отвожу его к зеркалу возле входа, там, по крайней мере, можно спокойно поговорить, хотя я знаю, что вахтерша навострила уши в надежде поймать обрывки нашего разговора.

– Анна Константиновна, – спрашивает Павел, – вы давно общались с мамой?

– В тот же день, когда и с тобой, – недоуменно отвечаю я. – Ты же забрал ее из кафе.