Один из лучших дней (сборник) - Яна Жемойтелите

Всякий раз, включая душ, я намереваюсь постоять под ним подольше, поплескаться, как это показывают в кино, с фырканьем. Но стоит потокам воды смыть первую усталость и прочее, что там накопилось за день, как тут же сквозь струи продергивается противный вопрос: а что я тут делаю? Что я тут стою как дура? Даже если нет никаких неотложных дел, этот вопрос все равно прорастает. Может быть, потому, что всю прежнюю жизнь, до того как сын обрел кое-какую самостоятельность, приходилось спешить, суетиться, и ведь мне казалось, что это и есть жизнь. А теперь выясняется – суета. Да, именно, суета сует. Екклесиаст определенно депрессивен, но именно этим прав. Как правы дети, отмечая свое появление на свет громким плачем. Плач – естественная реакция на жизнь, но я уже не помню, когда и плакала.

Однако сегодня я долго стою под душем, позволяя воде свободно обтекать тело. И столь же свободно, сами собой и будто даже независимо от меня текут мысли после этого разговора. Опять звонил странный тип, который звонит, только чтобы высказаться, ничего не требуя взамен. Пока что не требуя, по крайней мере. Он перешел на «ты», и я согласилась, потому что странно обращаться на «вы» к провокатору, который только и ждет, что ты сорвешься, ляпнешь лишнее. А что именно лишнее, довольно сложно определить, когда не знаешь, с кем вообще разговариваешь и чего конкретно он добивается.

– Ты одна? Можешь поговорить?

Я не сразу поняла, кто это, поэтому ответила неопределенно, хотя действительно сидела одна за стеллажами и пила чай, вернувшись из дома престарелых с КИБО. Маринки там на сей раз не было, остальное развивалось по обычному сценарию – выдача книжек, монологи о лексиконе Пушкина и просьбы старухи Казимировны купить ей голубые носки.

– Итак, ты наконец осталась сама с собой. Тебе не надо притворяться, изображать кого-то, кем ты не являешься на самом деле.

– А я, между прочим, никого не изображаю.

– Ну как никого? Например, скромную библиотекаршу, которая сидит в своем книжном подвале. А между тем ты достойна лучшей доли.

– С чего ты взял?

На несколько секунд в трубке воцарилось молчание, потом он наконец ответил, по-моему, невпопад:

– Большинство людей в нашем мире совершенно не ценят жизнь.

– Слушай, ты вообще кто? – Такие неопределенные ответы кого угодно способны вывести из себя. – Тебя как зовут?

– Зачем тебе мое имя? Разве оно способно что-то добавить к разговору или отнять? Имя написано в паспорте, но то ли оно, сакральное, настоящее имя, которое носит наша душа?.. Давай договоримся, что я – анима…

– Кто?

Он будто не услышал вопрос:

– Так ты не хочешь встретиться? Почему? Ты чего-то боишься?

В этот момент в каморку зашла Наташа Смирнова из справочного отдела, и я быстро свернула разговор, потому что пускаться в пространные разговоры ни о чем при свидетелях тем более глупо. Хотя оно, конечно, глупо и само по себе.

– У тебя аспирин есть? – спросила Наташа.

– Нет. А зачем тебе?

– Голова болит.

– Аспирин помогает?

– Мне помогает.

– Есть пенталгин. – Я нашарила таблетки в ящике своего стола. – Дать?

Наташа кивнула. Потом, проглотив таблетку, спросила:

– Это кто звонил?

А какое ей дело? Хотя в женском коллективе всем до всего есть дело.

– Так. Один странный тип…

Наташа сказала, что однажды, замещая Сильвию, она взяла трубку, а там действительно звонил какой-то странный тип. Убедившись, что она не Сильвия, стал распространяться по поводу того, что слишком многое в жизни обманчиво, и в этом был прав, ведь даже молочные продукты производятся из ненастоящего молока. Ну так а когда оно было настоящим? В советские времена дефицитное бутилированное молоко отдавало противным порошковым привкусом, из-за этого я и не могла его пить, а родители меж тем пытались мне внушить, что где-то в Эфиопии дети вообще не знают, что такое молоко. С тех пор я вообще не люблю молоко. Означает ли это, что я одновременно не люблю свое детство? Странно, но все опять вернулось к детству, вкусу молока, «оральной фазе», как говорят психоаналитики.

Но если Анима так настойчиво названивает в библиотеку, может быть, он хочет что-то настоятельно высказать именно библиотекарю? То самое, что лежит в основе его расстройства и о чем он сам, вероятно, не знает определенно… да, именно. Человек всегда сам знает, чем можно его вылечить, – ведь об этом говорила Маринка. И он рано или поздно назовет лекарство, если только с ним подольше поговорить! А Наташа еще спрашивает, зачем я с ним разговариваю. Справочники, то есть работники справочного отдела, всегда требуют четкой формулировки: о чем конкретно вы хотите узнать, дорогой читатель.

Потом Наташа долго искала в стопке новых поступлений роман Элизабет Гилберт о женщине умной и некрасивой и о том, что женское счастье все равно может состояться, несмотря на то что оно не состоялось в традиционном смысле. На ней было яркое платье в крупную клетку, которое ее полнило. И от колыхания ее крупного торса в клеточку у меня зарябило в глазах. Наташа периодически стреляла взглядом в окно – оно выходит в скверик, на памятник Пушкину. А там, на скамейке возле Пушкина, как раз сидел какой-то дядька и нервно курил сигарету за сигаретой. Мордатый, малосимпатичный, но при этом весьма прилично, даже с шиком одетый, это было заметно даже из нашего окна: пальто не пальто, шляпа не шляпа… На социопата не похож и для такого культурного места, как памятник Пушкину, слишком солиден. Возле памятника, помимо анонимов, обычно назначают свидания студентики, еще не растерявшие романтических иллюзий, или ошиваются бабушки, подкармливающие голубей, которые потом гадят Пушкину прямо на голову.

Оторвавшись от своих поисков и заметив, что я тоже смотрю на этого дядьку, Наташа спросила:

– Ты бы за такого вышла замуж?

Она вообще озабочена. Однако если дама попадает в библиотеку, не успев предварительно выйти замуж, тему можно считать закрытой. Начитается дурацких книжек, а потом бесконечно, но тщетно ищет романтический идеал.

– Нет, зачем? – Я отвечаю, даже не думая.

– Ну а если совсем край? Что даже и есть нечего.

– Все равно бы не вышла. Жизнь сама собой может наладиться, а муж останется.

Да и вообще этот вопрос для меня потерял актуальность. Стоя под душем, я еще вспоминаю анекдот про Штирлица. Как он зашел к Мюллеру, узнал секретные сведения, а потом спросил таблетку аспирина: голова, мол, болит. И когда Борман стал выпытывать у Мюллера, зачем приходил Штирлиц, Мюллер ответил, что за аспирином, потому что запоминается только последняя фраза. А мы с Наташей Смирновой напоследок порассуждали о том, кто красивее: Ален Делон или Бельмондо. В молодости, несомненно, Ален Делон. Зато Бельмондо удачно состарился и до сих пор эффектен, а от Делона уже ничего не осталось. При чем тут Ален Делон? Или Наташа Смирнова знает о мужчинах что-то такое, чего не знаю я? Нет, в данном случае я хочу конкретно узнать, что же такое анима. Вылезя из душа и едва обтеревшись, я включаю компьютер. Википедия отвечает определенно:

«Анима и анимус (от лат. anima и лат. animus – «жизненное начало» или «душа» соответственно в женском и мужском родах) – термины, введенные в психологию Юнгом для обозначения архетипических образов, связанных соответственно с женским и мужским полом. Юнг связывал анимус с категоричными, жесткими, чрезмерно принципиальными, направленными вовне решениями, а аниму – с влиянием эмоций, настроений и направленностью внутрь. Предполагается, что каждый человек воплощает в себе элементы анимы и анимуса, в пропорциях, не определяющихся его половой принадлежностью. Так в характере мужчины может доминировать анимус, а может и анима. Так как анима и анимус обозначают архетипические образы, по определению коренящиеся в общественном сознании, то и их связь с полом находится в общественном сознании, а не в биологических особенностях человека, связанных с полом».

И что же такое особенное кроется в нашем общественном сознании, какие бессознательные ассоциации и почему разговор на отвлеченную тему непременно сводится к молоку? Молоко – связь с матерью. Материнское молоко. Молочные продукты. Сметана, творог, сливки. Сливки пила Вера Павловна у Чернышевского, вернее чай со сливками при первом своем муже, который вывел ее из подвала к новой жизни. Новая жизнь – акт рождения, материнское молоко, вот ведь что получается, товарищи! Вера Павловна пила молоко новой жизни! Но при чем тут Вера Павловна? Может быть, Анима хочет вывести меня из подвала? Куда? А вдруг Анима – все-таки тот мордатый дядька у памятника? Может, он по сотовому звонил, а потом перекуривал впечатления? Но зачем такой сложный алгоритм? Мог бы просто в библиотеку зайти, якобы ему нужны материалы о революции 1905 года, например. Хотя зачем такому толстосуму революция, а заодно и скромная библиотекарша?

Сын возвращается ближе к ночи.