Черного нет и не будет - Клэр Берест

нарисуй еще одну.

– Но мнение мне нужно сейчас!

– То, что я потащусь в воскресенье в Койоакан, уже о чем-то говорит. Мы нигде не встречались? Лицо у тебя знакомое. Голос, может. Я бы ни за что не забыл эти наглые брови.

– Нет.

Он протягивает Фриде пачку спичек, и она пишет на ней свой адрес.

Девчонка уже почти ушла – хромая, отходит все дальше, грациозная и очень гордая, – и вдруг мастер кричит ей:

– Как твое имя?

Но она не обернулась, в ее уходе все прекрасно.

Часть II. США, 1930–1932. Красный

Появился при ацтеках. Tlapali[30] запекшейся крови самого яркого оттенка, отдающего стариной, как у плодов опунции. Крови? Кто знает!

Из дневника Фриды Кало

Ализариновый красный

Спокойный оттенок красного с отливом розового неба.

Уже два часа они сидят за столом и объедаются, одно блюдо сменяется другим: устрицы, стейки с кровью, булочки с разной начинкой, жирная, манерная potatoes[31]. Фриду подташнивает от cкопившейся по краям губ кисловатой слюны, и потому она много пьет, а Диего заполняет собой все пространство: находится в центре внимания, с восторгом без конца получает дары, словно Иисус в хлеву. Гринго совсем не умеют сочетать еду, они лишены чувства гармонии и последовательности, тяжелые ароматы блюд растворяются в едином букете – у Фриды и правда плохо развито обоняние. Она улавливает ароматы красок и материй, она их угадывает, придумывает. Хоть местное вино и меркнет на фоне свежего заряда текилы, оно все равно вкусное. «Забавно, мы тут пьем, а в Штатах действует сухой закон», – хихикала Фрида, шепча на ухо Диего. Также ей казалось странным крутиться в кругах happy fews[32], хотя с прошлого года после краха американской биржи страна погрузилась в пучину крупнейшего в истории экономического кризиса.

За столом их собралось человек двадцать, из мексиканцев только Диего и Фрида. Изъясняясь на английском лучше, чем она, Ривера с особым очарованием говорит без умолку, ублажает публику монологом и два раза прерывается на жевание, на глотание; он рассказывает про Париж, Москву, Италию и Испанию, про закулисье политических интриг своей страны, про то, как выглядят пирамиды в городе Теотиуакан на рассвете, про непревзойденного Гойю, про невыразимую красоту своей родной Мексики, чьи земли богаты, суровы, жалки и обильны, он делится воспоминаниями о празднованиях на Монпарнасе в компании французского поэта Гийома Аполлинера. Половину Диего выдумывает – как и всегда, остальное идеализирует, в этом его великое очарование, ведь все произнесенное его бездонным ртом звучит правдивее, чем действительность. Через весь стол он кричит какому-то гостю: «Я не верю в Бога, я верю в Пикассо! Вы еще увидите: на смену церковным фрескам придут наши панорамы!» Диего рассказывает, что лишился девственности в три года благодаря некой индианке, что во время революции воевал на стороне Сапаты и что, когда любовь заканчивается, он отрезает у любимой с зада розовую плоть, а после отваривает и с удовольствием съедает. «Чем-то напоминает свинину!» – дерзко заявляет он, глядя в пьяные глаза завороженной публики, в их ошеломленные рожи. И даже рецептом готов поделиться!

«И как этот человек может работать на голодный желудок больше пятнадцати часов подряд и пить при этом только молоко?» – задумалась Фрида. Только Диего отложит кисти, как сразу натягивает свой мессианический костюм людоеда. Отец, как насытить брюхо Всевышнего? А его прожорливого сына? Американки с волнистыми укладками и безупречным маникюром взгляда от него не могут оторвать, да и мужчины тоже, Диего – всеобщее развлечение.

Живя уже два месяца в Сан-Франциско, они примерили на себя, словно удушающее жемчужное ожерелье, светскую жизнь, их повсюду приглашают, ждут, вожделеют, словно светил мировой моды, ее муж привлекает внимание больше, чем любая другая movie star[33], для местных он экзотика. А Фрида, скорее, его завершающая деталь: супруга, разодетая в кричащие цвета, она разыгрывает настоящий спектакль, надевая юбки из гардероба жительниц перешейка Теуантепек, платки rebozos[34] и вышитые huipiles[35]. Днем они вместе гуляют, безостановочно вышагивают по городу в сопровождении новоприобретенных друзей, все внимание приковано к парочке: куколка и великан с головой жабы-аги. Они приехали сюда, потому что Диего поступил заказ: расписать стены здания фондовой биржи, написать картину «Аллегория Калифорнии», но он еще даже не начинал. Сначала Ривера хочет проникнуть в этот новый мир, а уже потом переносить его на полотно.

Как он говорит, «Жду не дождусь, когда у меня появится идея фрески».

Диего любуется мостами, дополняющими ультрасовременную инфраструктуру, скоростными автомагистралями, заводами в пригороде, рабочими в комбинезонах, с чувством счастья думает обо всем этом на знаменательных, полных братской любви собраниях рабочих и на футбольных матчах – по накалу страстей корриде не уступают! Но больше всего он очарован результатами машиностроения; «Инженеры, вот истинные творцы!» – говорил муж Фриде. Усевшись на пассажирское кресло, парочка часто передвигается на машине – ни один из них не может справиться с рулем. Они мчат по оживленным улицам и выезжают к не скрывающим своей красоты бескрайним равнинам, апельсиновым рощам и полкам секвой. Диего наслаждается, ликует. За пределами Мексики Фрида никогда не видела его таким приветливым, его, величайшего мексиканского художника.

А Фриде нравится любоваться портом Сан-Франциско, островом Алькатрас, названным в честь испанской птички, холмами на горизонте; но, в отличие от Диего, что смотрит на все как на красивую почтовую открытку, она повсюду видит нищету, у величественных зданий замечает ослабленных, вшивых попрошаек. Безработица началась здесь в 1929 году, Фриде рассказывали о крупных протестах, сопровождаемых криками про всеобщий голод.

За день до того, как Диего сообщил ей о приглашении поработать в США на толстых лысых капиталистов в подтяжках и с сигарой во рту – именно так он изображал их на фресках, – Фриде приснился кошмар: она проснулась в поту, не могла долго успокоиться. Во сне Фрида прощалась с семьей и собиралась в Город мира – в кошмаре он так назывался. У нее было плохое предчувствие, что она не вернется.

На следующее утро неуемный Диего сообщает ей, что приглашен к гринго. «Фрида, на наших глазах строится будущее! Мы все живем в одной стране! В Америке!» – увлеченно говорил он. Это чудо, что его пригласили: с приходом к власти непреклонного Элиаса Кальеса монументалисты лишились поддержки государства. Отставка министра образования Хосе Васконселоса положила начало массовому расторжению договоров с художниками. В Мехико началась настоящая охота на ведьм: коммунистов арестовывали, сажали в тюрьму, и дело иногда этим не заканчивалось.

Фрида понимает, что в Штатах они будут в безопасности и что оживленная творческая среда американцев – это чудесная возможность для Диего, но из-за предостерегающего сна в ней засела смутная печаль, и потому неподдельную радость мужа она не разделяла.

До отъезда Фрида написала автопортрет и в путешествии собиралась подарить его Диего. На фоне изображен Город мира, что она видела во сне.

«Фридочка, я всегда знал, что ты волшебница», – приехав в Штаты, сказал он.

На полотне она с внушающей тревогу точностью изобразила этот город, который никогда не видела, город страны, на землю которой ступила впервые.

Она написала Сан-Франциско.

Девушка, сидящая от Риверы справа, с таким рвением пытается уловить каждое его слово и поймать хоть горстку всеобщего трепета, что вот-вот вывернет свою лебяжью шею. Не отстает от нее и соседка слева. На Фриду Диего не смотрит, на вершине своей горы он недосягаем, всемогущ, никто ему не нужен. Все эти женщины для него не более чем конфеты, завалявшиеся на дне кармана, леденцы про запас, которые можно лизнуть, если захочется сладкого, для него они ничего не значат, но обойтись без них он не может. У официанта Фрида просит текилы – девчачье вино в нее больше не лезет. «А еще лайма, самого что ни на есть настоящего!» – кричит она пингвину.

Лайм – кислый вкус, вкус неба.

Напротив нее сидит фотограф Эдвард Уэстон, о нем много рассказывала Тина Модотти – он ее наставник и любовник. Несмотря на то что живет Эдвард в Сан-Франциско, он очень