Черного нет и не будет - Клэр Берест

словно пощечину влепили. Фрида пыталась вернуться к тому, что было тогда, до Аварии, разглядеть свои руки, ноги, ступни, но как будто ничего прежде не существовало; она поняла, что ей необходимо сию же секунду. Увидеть. Выманить что-либо известное, знакомое.

Фрида хочет снова проснуться утром в родительском доме, пропитанном ароматом кофе с корицей и запахом мыла для бритья, которым пользовался отец, хочет ощутить бешеный ритм домашних – ведь нужно успеть на автобус! – хочет увидеть припудренную с самого утра маму, что бродит из комнаты в комнату, погруженная в безумство сотен мелких дел и не желающая никого слушать; с самого рождения на спине ее запечатлелась угасающая улыбка слишком большого количества мужчин; на тех редких фотографиях, что у них есть, мать еще юная, безумно красивая девушка, чувствуется радость, украденная ею на лету, и откуда потом взялось это хмурое лицо, напоминающее о том, что порядок в доме равносилен порядку в душе? Фрида хочет увидеть неудержимость Кристины, своей любимой сестры, что, проснувшись с первыми лучами солнца, с легкостью управляется с женскими обязанностями, las cosas de las mujeres, так же до нее управлялись сестры, но при любых обстоятельствах Кристина делает это с обезоруживающей улыбкой и безумным взглядом зеленых, ультрамариновых глаз; и наконец, Фрида хочет увидеть свои ноги, что rápido[18] перелетали через скомканную простыню и каждое утро плюхались на пол комнаты.

Ей восемнадцать лет. Такое утро больше не повторится. Лекарства вызывают у нее галлюцинации.

Мои ноги – где они?

Небесно-синий

Синий, дрожащий при виде света и заигрывающий с зеленым.

Алехандро так и не пришел. На душе больно, и боль эта самая несносная. Боль ожидания. Нет, худшее не ждать, а понимать, что ожидание вряд ли оправдается. Фрида заставляет себя верить, словно через силу делает зарядку. Чтобы день начался хорошо, надо ждать. Чтобы переварить то небольшое количество пищи, которое организм не отверг, надо ждать. Чтобы выделить часы на внутренние переживания, вызванные обещанием. Даже с неподвижным телом. Даже если все существование сводится к потребностям младенца: поесть, поспать, поесть, покакать, поспать. И не двигаться. Надо дать телу возможность собраться в единый пазл, что потом не рассыплется. Заткнуть дыры. Своими силами. Перекрыть течь. Устранить последствия оползня. Выровнять тело.

Надо надеяться, что Алехандро придет, потом внимательно прочитать от него письмо, потом ждать ухода наступившей ночи, чтобы вновь ждать его.

Боль от этой раны она ощущает сильнее всего. Сильнее, чем кричащие симптомы ее изувеченного тела. Если болит везде, то уже нигде не болит. Все сходит на нет. Боли острые и пронизывающие, словно удары ножом, хлыстом, словно под кожу втыкают иголку, боли глухие, предательские, неуемные, все они переплетаются, а потом исчезают. Ее спина, шея, пальцы ног, ступня, нога, половые органы. Все болит. Все кричит. Каждый кусочек ее тела своими страданиями хочет выделиться, словно выводок эгоцентричных детей с визгом борется за внимание матери. И бегство от них лишь вызовет единый шквал неразборчивых истерик. Сообщающиеся сосуды. Люди склонны подвергать себя физическому насилию, убегая тем самым от душевных мук. Кто-то, к примеру, пьет. А у нее все иначе. Болевой порог тела достиг предела, и в игру вступила душа – теперь она в центре внимания, и Фрида думает об Алехандро, только об Алехандро. Она молит о ласке, об одном лишь взгляде, о капельке милосердия; она хотела бы оказаться в его объятиях, прижаться к груди, хотела бы пробраться в мысли к нему, к Алехандро, тому, кто не приходит, не придет, кто почти не приходил. Ее novio – бесследно пропавший принц. Он бросил свою Фриду.

После Аварии в больнице она провела месяц. Не навещали ее и родители. Они тоже были в ужасе. Оцепеневшие. Безголосые. Обессиленные. Неспособные помочь ей.

Теперь Фрида дома, но из саркофага так и не выбралась, она припаяна к кровати с балдахином, лежит в комнате, что стала для нее темницей, с большими окнами. Раз в день ее выводят на улицу, словно зверька, которому необходимо надышаться свежим воздухом. Если быть точнее, то кровать ее выносят в патио и ставят между кактусами и бугенвиллеями, под квадратный лоскуток неба. Небо в патио – фальшивка, что глядит на нее с усмешкой. Все свои дела Фрида справляет в тазик, она не может встать с жесткой доски и пойти к земле, начать в ней кататься, мять ее, нюхать. И ей, Фриде, остается только смотреть на лоскуток неба. Как на большое полотно, отливающее краской синего цвета. Небесно-синего, punto final[19].

Ее навещают. Словно заглядывают к комнатному растению, что нужно поливать. Праздные кумушки собираются со всего квартала и приходят разузнать, как дела у pobre niña[20]. Она выросла на их глазах, и это чудо, что малышка выжила, в своих молитвах они будут благодарить Деву Марию Гваделупскую за проявленное милосердие. Часто Фриде приходится притворяться, что она спит, – не хочет участвовать в болтовне, отдающей неприятным стуком кастаньет. Порой к ней приходят и друзья. С подарками и цветами. Ребята из «Качучас» принесли ей куклу. Это ее клан. Не сосчитать, как много они вместе смеялись, отвергая хорошие манеры, устраивая розыгрыши нудным преподавателям, устанавливая новые мировые порядки в cantinas[21] на площади Сокало. Окрестили они себя бандой сорванцов, ведь так оно и было: Мигель, которому за любовь к китайской поэзии она дала прозвище Чон Ли, Агустин, Альфонсо, Мануэль, Хосе, Чучо (настоящее имя Иисус) и Кармен, единственная девочка, не считая Фриды.

Но в больницу Красного Креста, что находилась недалеко от Подготовишки, друзья приходили к ней чаще. Туда добираться им было проще. А Койоакан – это пригород Мехико, чуть ли не на другом конце мира. И посещения сократились. Ее сослали в глушь, и ей не хочется слушать сплетни о жизни, кипящей там, на улицах, без нее. Фрида даже сидеть не может. Сейчас ее главная задача, путь к личной победе – это сесть, расправить плечи и перестать смотреть на комнату из горизонтального положения. Придать объем этому плоскому миру.

Лидер «Качучас», безусловно, Алехандро. Когда она очнулась после Аварии, первая ее мысль была о нем: где он, сильно ли пострадал? Лишь позже у нее в голове всплывут картинки ужаса, творившегося при столкновении, и его лицо, когда он взял ее на руки. Но вначале, оцепеневшая, она ничего не помнила, мозг потерял самообладание. Ее успокаивали: с ним все хорошо, отделался ушибами, уже дома. «И как такое возможно: прижавшись друг к другу, ехали в одном автобусе, напоролись на этот чертов трамвай и так по-разному отделались?» – иногда с горечью думала она. Превратности судьбы.

Старшая сестра Матита навещала ее в больнице каждый день. Ну и забавная же она, эта Матита. Заходила в палату и шутила во весь голос, ее утешающая грудь была такой большой, что Фрида могла положить на нее подбородок, лицо – точно лужа, покрытая рябью, если быть точнее – запутанный клубок, не увидишь на нем ни единой прямой линии; преподнося свое уродство, словно букет цветов, она приносила корзинки, наполненные до краев пирожками с кабачками, и хоть Фрида не могла попробовать угощение, благодаря аромату она все равно мысленно их жевала. Романтичная Матита, часть семьи, она убежала вслед за возлюбленным, даже не думая об отречении родных. И от нее самой все-таки отреклись.

Она приходила в больницу Красного Креста, садилась рядом с Фридой, вязала и пересказывала все сплетни города: что произошло на рынке, как дети уснули на мессе. Ангел-хранитель, удержавший Фриду над пропастью. Другие сестры тоже заглядывали, особенно часто приходила Кристина, младшая, с которой они были похожи как две капли воды: она притаскивала стул, садилась около Фриды и спала рядом с ней ночами.

Но Матита (на самом деле в честь матери ее назвали Матильдой) бодрствовала днями и ночами, нырнув в обволакивающий, мучительный поток жизни, – Матита, у которой больше нет семьи. Никогда не знаешь