Моленсоух. История одной индивидуации - Макс Аврелий

Однажды, когда уже все спали, стена нашей детской стала как будто прозрачной, пока и вовсе не растворилась. И тогда моему взору открылась начинающаяся прямо от подножья нашего дома дорога, выложенная бетонными плитами. Дорога казалась бесконечной…, но там вдалеке, где она превращалась в тонкую нить, были различимы два белых пятна. Я помню, как бегу по этой дороге навстречу загадочным белым предметам и, по мере приближения к ним понимаю, что эти белые пятна – два белых вертолета. От пропеллеров до колес они казались вырезанными из слоновой кости. Когда я уже почти приближался, они как будто чуть отдалялись, пока я не понимал, что расстояние между ними и мной не сократилось, но в этот момент оно как будто бы все же уменьшалось, и так снова и снова. Плиты, по которым я бежал, становились теплыми, затем горячими, все горячее и горячее… Когда я начал обжигать ноги, то понял, что за вертолетами мне не угнаться, и решил вернуться назад. Но теперь, та же история с удалением повторилась: плиты становились все горячее, а дом – все дальше.

Другой

Испытания, пришедшие слишком рано, развивают иногда в тайнике детского разума тяжёлые сомнения, которыми эти детские души судят Бога.

Автор Известен

Действительность, в которой жил тот самый мальчик, мой предтеча, эта невообразимая страна, состоящая из сна и реальности (грань между ними я, видимо, не различал), параллельных и инопланетных миров, не поддается, какому бы то ни было более или менее правдоподобному описанию. В любом случае, этот материал предполагает серьезный целенаправленный труд, а также другую книгу и, наверное, другого читателя. Возможно, что когда-нибудь все это состоится. А пока, чтобы рассказывать о той действительности, в которой жил тот мальчик и теперь по наследству живу я, мне придется попытаться описать загадочные обстоятельства, ставшие концом одной маленькой жизни и положившие начало другой… Как я могу знать о этой жизни и помнить ее, как, к слову, и детство своего папы, вы, возможно, поймете лишь в конце этой книги, а пока лишь прошу наслаждаться повествованием, apriori доверяя рассказчику.

Ко времени, когда произошло событие, о котором я хочу рассказать, нам с братом было уже около трех лет. Тогда мы впервые стали вероломно покидать двор бабушкиного дома, где почти что поселилась наша семейка. Папа и мама с утра куда-то исчезали, а порой, и вовсе находились «на заработках» в Красноярске, куда забирали с собой Киру. За нами же должна была присматривать Бабушка. Как правило, в свои выходные (на пенсии Бабушка продолжала работать) она выводила нас во двор и через какое-то время мирно засыпала на лавочке. Дождавшись этого момента, мы с Радиком брались «за ручку» и убегали к самому загадочному и манящему для нас месту в поселке – развалинам старого двухэтажного клуба. А года полтора спустя мы открыли для себя еще и Детсад, бывший едва ли в лучшем состоянии, чем клуб…

С нами со двора уходил Олег Блуднин. Я думаю, он был нашим ровесником, хотя на вид и постарше, однако я относил это к условиям его жизни. Впрочем, может быть, ему и было года четыре, а может даже пять. Он не умел, ни читать, ни писать и не знал, сколько ему лет. От него постоянно пахло мочой, а на шее у него были фиолетовые, красно-желтые и бордовые дугообразные пятна.

«Я обоссался, а папка меня душил», – весело говорил он, когда мы спрашивали, откуда у него такие страшные штуки на шее. Впрочем, можно было этого и не спрашивать: о своих мучениях и страшных наказаниях, которым его подвергали родители, Олег рассказывал всем, кто соглашался его слушать. Но то, что рассказывал Олег нам с Радиком, заставляло нас просто трястись от страха. Из-за этих рассказов Радик стал уходить во двор при его появлении. Я не очень-то верил Олегу, а потому и не очень боялся… В одном единственном окне, дома где жил Олег, я иногда видел какую-то рыжеволосую женщину, наверное, это была его мать, а вот отца у него, как будто и не было… Во всяком случае, ни я, ни кто либо другой из местной детворы, никогда не видели, чтобы в их дом входил, или выходил из него какой-нибудь мужчина. Меня лично в Олеге привлекал странный звук, похожий на жужжание жука или далекое гудение двигателей самолетов или вертолетов, которым всегда сопровождалось его появление, хотя более часа его общества и я поначалу выносить не мог. Тем не менее Олег был отчаянным смельчаком и выдумщиком, поэтому он все же был мне интересен, пусть и не очень приятен.

Входом в клуб служил черный квадратный проем в стене. До пожара, случившегося когда-то давно, еще до появления нашей семьи в поселке, на этом месте была дверь. Не могу сказать почему, но мне казалось, что Пластик, переставший с недавнего времени ко мне приходить, появлялся именно из этого черного окна в запретное… Мы приходили сюда с Олегом и Радиком с намерением войти внутрь, но всегда только стояли перед входом. А когда страх становился сильнее нас, мы вдруг, как по команде, срывались с места и с истошными воплями убегали прочь.

Однажды, мне приснился сон, что за этой «дверью» стоят два тех самых белых вертолета и пропеллеры их крутятся в ожидании меня. Когда я проснулся, вертолеты, как два белых пятна, стояли у меня перед глазами. Я встал, оделся и бесшумно вышел из дома. Плача от страха, я приближался к обожженным руинам…

Утром, часов в восемь, мои родители, подключив соседей, с безумными от паники и отчаяния глазами носились по поселку и его окрестностям, разыскивая меня. Олег и Радик стояли недалеко от клуба, напротив чёрного проема. Радик плакал.

– Вы чего тут стоите? – Подошёл к ним наш сосед алкоголик дядя Дима.

– Он там, – сказал Радик и показал на вход…

– Чиво? – нахмурился дядя Дима, но, внимательно посмотрев на детей, шагнул к проему. Радик с воплем убежал прочь.

– Чё это, он там делает? – буркнул дядя Дима, уходя в черноту неправильного квадрата.

На крики сбежались взрослые. У входа образовалась толпа. Кто-то еще вошел внутрь. Зажгли спички.

– Вот он…

– Еб твою мать!

Донеслись голоса из пахнувшей мочой и экскрементами черноты. Толпа загудела. Какая-та женщина крикнула: «Ихний!». Запыхавшиеся, взмыленные, с красными от ветра и бессонной ночи глазами, тяжело дыша, к толпе подошли мои родители. Люди расступились.

– Там вашего, говорят, нашли, – с участием сказал кто-то вполголоса. Навстречу родителям из проема вышел дядя Дима. Поперек согнутых в локтях рук лежал ребенок, лицо и туловище были закрыты строительной брезентовой курткой. Сосед замер в проеме. При виде моих родителей губы на его изумленном лице задрожали.

Мое беспомощное тело отвезли в больницу, чтобы засвидетельствовать смерть. А оттуда отправили на вскрытие в морг. Но мама настояла на том чтобы вскрытия не делали.

Во время всех этих ненужных хлопот с маленьким, не проявляющим признаков жизни телом мама лежала в зале на столе, с головой укрытая белой тюлью. Рядом на стуле сидела Бабушка. Помешав что-то алюминиевой ложкой в стакане, она осторожно протянула дочери, приговаривая:

– Лида, Ли-и-да? Ну, ты выпей хоть валерьянки… А? Лида?!

На все эти бабушкины поползновения мама уже несколько часов никак не реагировала.

– О-о-й! – Шумно вздыхала Бабушка, отводя от носа дочери стакан. – Радик с Кирой, чем виноваты? Их ведь тоже надо…

Бабушка не смогла договорить и вообще хотела потерять уже сознание, потому что в комнату осторожно, но всё-таки быстро и даже как будто неумолимо вошел мой папа, на руках у него был я, только на год младше и с темно-русыми волосиками на голове, вместо черных как у Радика.

– Лида! Посмотри, кого я тебе принес! – сказал папа, подойдя к столу.

– Лида, ты посмотри! – всплеснула руками Бабушка.

Обессилевшая от горя и слез мама медленно повернула к нам с папой голову. Страшными, безумными глазами умирающей на дыбе жертвы она посмотрела в мои глаза. Затем, что-то едва слышно произнесла, и снова отвернулась к стене.

– Что? – Нагнулся над ней потрясенный папа. – Ты чего, Лида?

Но мама уже не реагировала. Папа повернулся к бабушке.

– Что она сказала, мама?

Бабушка, тщательно разглаживающая складки, на идеально ровной скатерти, вдруг остановилась. В ее удивительных глазах в это мгновение словно заговорили все чувства, на которые у нее хватало сердца; там были сострадание и мольба, надежда и упрек, но главное – бесконечное море усталости и боли, ширившееся в душе Бабушки на протяжении всей ее жизни.

– Другой, – едва разжав губы, медленно сказала бабушка. Горько вздохнув и как-то обречённо покачивая головой, она взяла меня с жестких папиных в свои теплые мягкие руки и понесла в детскую, потому что я все еще спал…

Сигнал

«Я тебе конечно верю, разве могут быть сомненья?»

ЕМ: 09. Bernard Fevre «№ 59018».

В моей жизни было время, когда слова «диск» и «музыка» были для меня почти что синонимами. Хочешь музыки? Подходишь к радиоле «Рекорд 314», достаёшь из красочного (или не очень) бумажного конверта черный, зеленый или оранжевый виниловый диск, ставишь его в проигрыватель, опускаешь иглу, и вот он – МУЗОН! Конечно, были и радио, и телевизор, но все это казалось еще настолько недосягаемым, что вроде как и не существовало… Да и какой мог быть телик, если его нужно было выпросить (заслужить), да еще с томлением и мукой дожидаться того, что тебе было нужно. А что касается проигрывателя, то поскольку для Бабушки он представлялся чем-то вроде дешифровальной шпионской машинки, таким же непонятным и ненужным, то в отсутствие родителей мы с Радиком могли распоряжаться им по своему усмотрению. Точнее пока не надоест Бабушке. Мы вынимали из пачки пластинок ту, конверт которой был самым ярким, затем несколько несложных ритуальных движений, и вот мы уже не в СМП… Но все же самые важные вещи происходили, когда мы могли слушать музыку с родителями.