Полуночная свадьба - Анри де Ренье

Г-жа де Клере с дочерью позавтракали молоком и крутыми яйцами. Франсуаза вытянулась на старом диване в гостиной. Г-жа де Клере обошла дом. Он предстал перед ней таким же, как в тот день, когда она его покинула. В комнатах пахло затхлостью и плесенью. Бедной женщине казалось, что она пробудилась от кошмара. Ее, робкую и набожную домоседку, рожденную для того, чтобы прожить всю жизнь на одном месте, г-н де Клере перевозил с места на место, из города в город, из страны в страну, где она не понимала языка и где все ей представлялось исполненным опасностей. Даже благочестие ее рассеялось, и ей казалось, что она потеряла Бога, словно он не мог следовать за ней по столь дальним местам. Она вновь нашла его в нынешнее утро, как нашла самое себя в этом старинном вандейском замке, где когда-то жила и где родилась ее дочь.

Что касается Франсуазы, то она сохранила о своем детстве в Ла Фрэ лишь смутное воспоминание. Покинув его в возрасте пяти лет, она никогда сюда не возвращалась и, приехав в поместье снова, ей здесь понравилось. Тихое чувство покоя охватило ее. Если бы ей предложили окончить свои дни в этом молчаливом уединении, она бы с радостью согласилась. Ровные бескрайние поля производили на нее успокаивающее действие. Ей казалось, что она с чем-то покончила. Она посчитала бы для себя счастьем остаться здесь навсегда. Она испытывала не раз подобное желание в течение своей жизни, состоящей из путешествий. И всякий раз приходилось уезжать снова. Она вспомнила своего отца, полного надежды при каждом отъезде и каждом прибытии, с его красивой русой бородой и неизменной сигарой. Г-н де Клере всюду чувствовал себя как дома. Всюду он мысленно как будто обитал в Ла Фрэ, пышном и перестроенном среди французского парка, как на воображаемых бумажных планах, которые возил с собой. Она вспомнила, как однажды, когда они покидали Сан-Франциско, где прожили несколько месяцев, ее отец стоял на мостике парового парома, который пересекал бухту и перевозил к Оклендскому вокзалу. Огромный балансир качался на волнах. Можно было подумать, что он чеканит химерические монеты, которыми мысленно обогащался г-н де Клере. Чайки вились вокруг парома. Бухта ширилась среди сияющих гор. Калифорнийский город расстилал свои застроенные склоны. Портовые мачты дыбились в ясном воздухе. Франсуаза любила Америку — великолепную яркую страну с грандиозными деревьями и колоссальными цветами. Оттуда теперь уносил ее в даль длинный поезд с его салонами, рестораном, кухнями и курительной комнатой, где г-н де Клере, вытянувшись в соломенном кресле, строил свои мечты о долларах. Пейзаж проносился мимо. Апельсиновые деревья Лос-Анджелеса наполняли ночной воздух благоуханием. Аризонская пустыня простирала в переменчивом кругу красных гор свои соленые пески, усеянные свечкообразными кактусами. В середине второго дня поезд остановился у небольшой станции, на берегу Колорадо.

Вдоль железнодорожной линии десятка два индейцев обоего пола стояли или сидели на корточках, продавая луки, стрелы и маленьких глиняных черепах, причудливо выкрашенных черным с красным в клетку. Франсуаза вышла из вагона, чтобы рассмотреть их. Стояла пыльная жара. Локомотив раскалился от обжигающего солнца. Франсуаза почему-то позавидовала жалким и грязным индейцам, которые приходили сюда каждый день продавать свои луки, стрелы и раскрашенных черепах, а потом возвращались в свой уединенный лагерь на берегу желтоватой реки, чтобы жить там и умереть.

Франсуаза открыла свои сомкнутые глаза. Она находилась в старой гостиной Ла Фрэ. Солнце проникало сквозь ставни. Стояла полная тишина. Она услышала у себя над головой шаги г-жи де Клере, ходившей по своей комнате, которые напомнили ей, что завтра предстоит отъезд. Г-жа Бриньян должна вернуться из Палеструа, чтобы забрать их с собой в Париж, где их ожидал г-н де Курсвиль, вынужденный предложить приют своей дочери и внучке. Если его скупость заставляла его хмуриться, то эгоизм его находил некоторое удовлетворение в том, что они будут жить возле него в полной от него зависимости. Теперь ему требовались внимание и забота, чтобы ухаживать за его старостью и выносить его причуды. Г-н де Курсвиль занимал на улице Вернейль уголок старого особняка в глубине сырого двора. Гостиная с ее резьбой белого дерева и высокими окнами имела представительный вид, но остальная часть квартиры выглядела жалкой. Маркиз спал на деревянной койке. Он снял две комнаты для г-жи де Клере и ее дочери, куда они и переехали. Но г-жа де Клере прожила на новом месте только три месяца и умерла. В пятьдесят лет она выглядела семидесятилетней. Г-н де Курсвиль устроил ей прекрасные похороны. Он шел за катафалком пешком, с непокрытой головой.

Франсуаза горько плакала, искренне горюя о смерти матери. Она знала ее доброй и кроткой женщиной, немного ограниченной, стойко выносившей непоследовательный эгоизм мужа, который по-своему тоже любил ее и делился с ней всеми своими заботами и планами, пугавшими ее. Она вечно жила в страхе и чувствовала себя несчастной. Г-н де Клере, поверяя ей свои невзгоды и тревоги, поступал так из потребности в жалобах и излияниях. И хотя она не могла сколько-нибудь ободрить его или дать какой-либо совет, но г-н де Клере, облегчив, если можно так выразиться, душу, вновь обретал уверенность и довольство собой. Перед дочерью отец обычно представал именно таким — твердым и удовлетворенным своим положением. О настоящем, реальном их существовании ей рассказывала мать, не утаивая от нее ни одной из мелочей, касающихся тягот их будничной жизни. Отец же делился с ней свои мечтами и рассказывал всякого рода истории, часто относящиеся к его молодости. Так Франсуаза узнала о генерале ле Ардуа, о сыне его Филиппе, о Роспильери.

После смерти матери пришлось продать Ла Фрэ. Г-н де Клере, несмотря ни на что, сохранял свое родовое поместье, которое превратилось в развалину и к которому Франсуаза под конец необыкновенно привязалась. Ла Фрэ служило ей своего рода опорной точкой, которой теперь она лишилась. На продаже настоял г-н де Палеструа. Ла Фрэ не вернуло ему тех пятидесяти тысяч франков, которые он некогда одолжил г-ну де Клере. Расписку на них он тщательно берег у себя. Ни барон ле Ардуа, ни Роспильери не предъявляли своих расписок. Таким образом, г-н де Палеструа единолично получил Ла Фрэ и заодно клад шуанов, который не давал ему покоя, поддерживая в нем смутную надежду, что он его еще найдет. Г-жу Бриньян возмутил поступок Палеструа. Она принесла за него свои извинения Франсуазе, когда в очередной раз навестила молодую девушку, которая не могла выйти из дома, ухаживая за больным дедушкой Курсвилем, таявшим на глазах.