Полуночная свадьба - Анри де Ренье

— Или хотя бы один рогоносец, — подхватил г-н де Бокенкур, бросая взор на г-на Потроне, и добавил: — И даже нескольких.

Г-н Потроне, который сначала нахмурился, разразился смехом. Такое обобщение отнимало у шутки оскорбительную ноту. Впрочем, от г-на де Бокенкура можно всего ожидать из-за несдержанности языка. Г-н Потроне славился дикой ревностью, что не мешало его жене обманывать его и иметь любовников. Изощренно ведя тонкую игру, г-жа Потроне часто выигрывала благодаря своему уму, признанному всеми. Соль ее языка, как она говорила, рано посеребрила ее волосы, оставив, однако, лицо ее свежим. Даже с любовниками она умела вести себя так, что сохраняла в отношении с ними свою независимость.

— Итак, моя милая Жюльетта, — спросил г-н де Бокенкур свою невестку, — как обстоит дело с печами Серпиньи? Вообразите себе, — добавил он, наклонясь к г-же де Гюшлу, своей соседке за столом, — г-жа де Бокенкур соорудила для него в глубине своего Лувесьенского парка все, что нужно для обжигания его посуды. Он называет свою мастерскую Домом огня, наш милый кузен. — И г-н де Бокенкур, который ненавидел г-на де Серпиньи, ядовито засмеялся.

— Г-жа Гюшлу объявила себя поклонницей благородного горшечника. Его изделия действительно поражают красотой изготовления. Он имел большой успех на своей выставке. Приятно видеть дворянина, который…

— Месит собственными руками, — перебил Бокенкур, поворачиваясь к князю де Берсенэ.

Шутку могли понять лишь те, кто хорошо знал родословные дворян. Из всех сидящих за столом только г-н де Берсенэ показал, что уловил намек, ибо приподнял в знак понимания золотой набалдашник своей трости.

Бабкой виконта де Серпиньи была девица Базуш, дочь некоего Базуша, про которого говорили, что он состоял поваром графа Прованского, прежде чем стать при Людовике XVIII главным мастером яств в Тюильри. Вторая дочь того же Базуша вышла замуж за деда маркиза де Бокенкура. Серпиньи старательно скрывал свою родословную, которую де Бокенкур отнюдь не утаивал, считая себя происходящим от такой славной крови, что ничто не могло ей повредить. Он уверял даже, что обязан своему кулинарному происхождению особенной чувствительностью своего неба и языка, чем очень гордился.

Г-жа Гюшлу, не знавшая подробности семейной хроники де Боленкура, продолжала восхвалять светских людей, не боящихся унизить своего благородства, занимаясь искусством. Она сама девушкой талантливо играла на органе деревенской церкви, где ее заметил г-н Гюшлу — композитор, писавший мессы, гимны и мотеты, которые сам распевал. Сейчас он находился в Бельгии, где дирижировал оркестром, исполняя некоторые свои произведения. Г-жа де Бокенкур объяснила, в чем состоят новые опыты г-на де Серпиньи. Из любезного внимания к ней он изготовлял в Лувесьене плоды из керамики, воспроизводя не только форму натуральных плодов, но даже бархатистость и зернистость их кожи, делая видимыми на глаз вату персиков и лак вишен. Вдобавок, вместо того чтобы соблюдать присущий им цвет, он составлял искусственные цвета тончайших оттенков и невиданных отливов, заставляя просвечивать под их эмалевой кожицей металлический блеск с золотыми прожилками, придававший им подобие настоящих плодов, один вид которых возбуждал воображаемые тончайшие вкусовые ощущения. Он создавал таким путем сказочный плодовый сад, который представал как живой. С помощью огня мертвая глина превращалась в плоды ее блаженной страны. Г-жа де Бокенкур с воодушевлением рассказывала об уроках г-на де Серпиньи. Ее прекрасные глаза, казалось, покраснели от того, что видели столько чудес, а веки все еще сохраняли жгучий пыл печного огня. Она искренне восхищалась г-ном де Серпиньи и считала его оракулом.

— Бедная Жюльетта! Если Серпиньи изобразит помет, она и тогда поставит его на этажерку, — съехидничал Бокенкур, наклонясь к г-же Потроне.

Маркиз де Бокенкур воображал, что бесстыдство речи придает ему сходство с Сен-Симоном. Он часто цитировал в свое оправдание какое-то скатологическое письмо[1] принцессы Палатинской, из которого он знал наизусть главные пассажи, и принимал за истинный аромат и основную сущность «великого века» скопившиеся на дне его нечистоты.

Тем временем г-жа де Бокенкур описывала тыкву, которую показал ей г-н де Серпиньи. Мягкая, вытянутая, с зеленоватой и испещренной пупырышками кожей, она выглядела как настоящая.

— О, он не лишен ловкости, — бросил небрежно Буапрео, любивший охлаждать энтузиазм маленьким острым словечком, похожим на укол булавки, и добавил: — Но, дорогая моя, вы не были на распродаже коллекций старика Меньера! Вы бы пришли в восхищение. Там есть кимоно, расписанные цветами, очаровательные вышитые фукусы, нефритовые плоды, ореховые скорлупки и раскрывшиеся орешки из слоновой кости. Ах, что за тонкий народ, эти японцы! Какие способные пальцы! Не правда ли, г-н Барагон? Мне кажется, я вас видел там склонившимся над витриной?

— Где можно увидеть то, о чем вы говорите, г-н Буапрео? — спросил г-н Потроне, считавший приличным интересоваться искусством.

— У Меньера, конечно, на бульваре Босежур.

— Да, — подтвердил Барагон, — Меньер — человек тончайшего и безукоризнейшего вкуса, посвятивший пятьдесят лет своей жизни собиранию разных шедевров, нагромождая их в маленьком домике начальника станции под деревянной крышей… Они занимали все помещение, а сам он спал на чердаке, на ременной кровати… Ведь вы его знали, г-н де Берсенэ!

Князь де Берсенэ поднял свою маленькую морщинистую голову.

— Да, да, г-н Барагон. Он даже приезжал в Берсенэ, когда продали замок. Там были две пастели Латура и несколько предметов мебели из Ризенера, которые теперь в его коллекции. Я предложил ему купить также и Берсенэ. Он там хорошо разместил бы свои сокровища XVIII века. Строение с его деревянными панелями — само тех же времен… Он был чудак. Когда он не знал больше, куда девать то, что покупал, он одалживал своим друзьям, одному — что-нибудь из мебели, другому — гобелен, третьему — картину, давая понять, что после его смерти… Но он сохранял расписки, и, когда умер, людям пришлось возвратить вещи, которые они уже привыкли считать своей собственностью.

Г-н де Бокенкур разразился громким хохотом, от которого глаза его сощурились и широко раскрылся рот.

— Ха, ха, ха! Так значит, и Серпиньи пришлось вернуть портрет Серпиньи, посланника времен Регентства, который он имел от Меньера и которым так чванился. Если он желает им обладать, ему придется купить его на аукционе! А Берсенэ, что за подлое наше время! — Он воодушевился. Его широкое красное лицо побагровело. — Что осталось нам от наших отцов? Разве я живу в замке Бокенкур? Кому теперь принадлежит Берсенэ? Где наши фамильные портреты, наша наследственная мебель, наше серебро, все, что прошлое целой расы передало тем, кто ее продолжает, все, что представляет собой ее общий труд? Поищите, друзья мои! Кто из вас живет в доме, где он родился?