Радужные анаграммы - Ольга Хованская

Передо мной на столе стояла толстая свеча зеленоватого воска. Гарольд мне прошлой зимой привез из рождественского Неаполя. Я поднял руки, поместил новенький фитилек между ладонями. Вот бы его зажечь, просто подумав о маленьком дрожащем язычке огня. Такое скромное чудо реальнее, чем искривление пространства в земных лабораториях…

— Привет, Сашка! — гаркнул мне прямо в ухо Гарольд, сильно хлопнул ладонью по плечу, — что ты сидишь тут в темноте как филин? На улице такая погода — сказка!

Я вздрогнул и уронил карандаш. Гарольд дернул Фица за ухо. Тот проснулся и удивленно вытаращился. «У, морда наглая!» — сказал ему Гарольд. Фиц радостно замолотил хвостом по полу. Гарольд легонько пихнул его кулаком в бок.

— Лучше бы ты птицу принес, Сашка. Например, ворона — хотя где его сейчас достанешь?

— Вот черт! Откуда ты? У тебя же вроде конференция в Неаполе.

— Я только что с самолета! O, Napule, bel cita… Слушай, Сашка, в неаполитанской обсерватории Каподимонте все-таки сделали дополнительный снимок с лучшим разрешением. Ну, снимок участка неба с той гравитационной линзой. Сашка, если только это струна! Ты вообще знаешь, как с помощью эффекта гравитационного линзирования можно искать во Вселенной объекты из экзотической материи? Я имею в виду космические струны! Да ты вообще в курсе-то? Ладно, расскажу тебе, это становится все более сногсшибательно! Плесневеешь ты тут, мать…

— Вот бешеный, — я наклонился и безуспешно попытался нащупать карандаш в углу за книжной полкой, поставленной прямо на пол. Я неловко задел ее и мне на ногу обрушилась стопка пыльной бумаги, листы веером разлетелись во все стороны. Гарольд расхохотался.

— Хватит тут в пыли возиться, Сашка, пойдем обедать, потюсингурим, расскажешь мне институтские новости. А что «релятивистская поправка»? Опять укатила на наблюдения, бодрая женщина?

— Угу.

Гарольд жмурился от яркого июньского солнца и что-то мурлыкал себе под нос. На нем была легкая рубашка с широким отложным воротником. Сочного апельсинного цвета. По моему мнению, заведующему отделом можно было бы вести себя и солиднее.

Гарольд высокого роста, поджарый, очень подвижный. Его пронзительно-голубые глаза всегда как-то лихорадочно посверкивают. Они меняют цвет в зависимости от настроения, от голубовато-зеленого, в редкие минуты отдыха, до страшного темно-синего, когда он приходит в бешенство, что делает, кстати, довольно часто. Его волосы, хоть и коротко стриженные, вечно топорщатся в разные стороны, они служат «притчей во языцех» по всему институту. Они разного цвета. В основном Гарольд рыжий, особенно с правой стороны головы, левая же половина темно-русая, с отдельными каштановыми прядями. Мои регулярные предложения поправить мать-природу и покраситься как-нибудь однотонно всегда с негодованием отвергаются. «Что я, баба!?» — рявкает на меня Гарольд.

— Зря ты так радуешься и скачешь точно заяц на солнышке, — мрачно буркнул я, — знал бы ты, что тут у нас происходит.

— А что? — беспечно полюбопытствовал он, неудачно попытавшись изобразить несколько па из своей любимой «чаттануги чу чу». В легких сандалиях это было не удобно. Можно подумать, кроме «Серенады Солнечной Долины» больше нет образцов для подражания.

— Это все началось недели полторы назад. Может даже и раньше. По крайней мере, достигло таких размеров, что даже я, совершенно погруженный в лекции, семинары, зачеты, и кафедральную текучку понял, что что-то происходит. Что-то из ряда вон выходящее…

— Бе-е-едненький, — протянул Гарольд, — ле-е-екции читать приходится. А по короче нельзя?

— Да уж, должен же кто-то и лекции студентам читать, а то все остальные только высокой наукой и заняты.

— Да ладно, не дуйся, Сашка, просто эта гравитационная линза мне не дает покоя. Это такая линза, черт ее дери! Так что там все-таки случилось?

— Грубер защищает докторскую.

— О, Алоис дозрел! Да ни фига он не защитится. Последний вариант его диссертации назывался, кажется, «Окончательная топологическая модель ранней Вселенной». Прикинь, Сашка, «окончательная модель», а? Да любого оппонента стошнит. Зря я, наверное, пропустил его кандидатскую четыре года назад, я ведь тогда этот анекдот просто не воспринял всерьез.

Я отлично помнил этот «анекдот». Алоис ловко жонглировал понятиями, не давая при этом ни одного четкого определения, не выписывая уравнений. Как только я оказывался близок к пониманию происходящего, Алоис уже ускользал в смежную тему. «Скалярная теория не противоречит самой себе в рамках этой теории», «вакуум не сопротивляется движению», — изрекал Алоис. Гарольд откровенно ржал, демонстративно встречаясь глазами с Биркенау, научным руководителем Алоиса. Мне приходили на ум какие-то драконы, заглатывающие собственный хвост посреди равнодушного к их усилиям Вакуума. Наивный Гарольд был совершенно убежден, что этот парень моментально вылетит из института, вне зависимости от того, защитится он или нет.

— Боюсь, он все-таки защитится. Его официальным научным консультантом опять стал Заведующий Главной Лаборатории.

Гарольд помрачнел.

— Так-так, значит, Биркенау опять что-то затеял.

— Наш отдел всего лишь один из десяти, входящих в Главную Лабораторию, так что никто ничего не возразит — ни ты, ни тем более я. И это будет не очень-то хорошо, Гарольд.

— Зна-а-аем… Вот ведь проблем не было, думал, займусь спокойно новой темой с ребятами из неаполитанской обсерватории! Умеешь же ты изгадить настроение, Александр Константинович.

— Если Алоис защитится, то Биркенау этого «своего мальчика» приказом назначит тебе в отдел, математиком. Танака уволился уже почти месяц назад, и ты обязан закрыть вакансию до конца лета, а кого ты сейчас найдешь?

— Алоис, пешечка Биркенау, мать его… Если Алоис станет у меня математиком, то мне опять придется контактировать с нашим драгоценным заведующим. А я с таким трудом избавился от его работы над «черным ящиком» пять лет назад. Несмотря на то, что это была потрясающая тема моей предполагаемой докторской. Да черт с ней, с докторской… Помнишь, Саш, у Биркенау лет пять-семь назад вышли подряд несколько просто обалденных работ по моделированию биологических «черных ящиков»? Он работал в Японии. Это уже позже он почему-то проникся к «ящикам» необъяснимой ненавистью.

— Знаменитые «радужные анаграммы», конечно помню.

— Да, эти самые. Собственно, прочтя их, я бросил все свои дела с поляризацией реликтового излучения. Все-таки, Сашка, «черные ящики» — это моя любовь еще с институтских времен. А потом, когда мы поработали с Биркенау, я выяснил, что сам заведующий плохо понимал эти свои работы. И никто кроме меня этого почему-то не замечал. Правда наворочены они были до черта! Там сплошной функциональный анализ и высшая топология. Я, помню, обвинил Биркенау в плагиате и попросил предъявить настоящего автора.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});