Иван Грозный - Вадим Нестеров

Город был полностью разграблен, на оставшихся в живых новгородцев были наложены огромные штрафы, которые выбивали – в прямом смысле – кнутом на «правеже» еще много месяцев. Через годы Иван впишет в составленный им «Синодик опальных», список убитых его волею людей, страшную в своей лаконичности фразу: «По Малютине скаске новгородцев отделал тысящу четыреста девяносто человек» [18]. И историки до сих спорят, является ли эта цифра общим количеством погубленных в Новгороде людей или это «достижение» только отряда под предводительством Малюты.

Из Новгорода опричники двинулись в Псков, который ждала та же судьба. Но «пскопских» спас местный юродивый Никола, протянувший царю кусок мяса. На недоумение Грозного – зачем ему мясо в пост, юродивый, по преданию, ответил: «Да разве Ивашка думает, что съесть постом кусок мяса какого-нибудь животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?» [5]. По другой версии, юродивый потребовал: «Хватит мучить людей, уезжай в Москву, иначе лошадь, на которой ты приехал, не повезет тебя обратно» [27]. На следующий же день лучший конь царя пал, и испуганный самодержец велел возвращаться в Москву. Так или иначе, но Псков отделался малой кровью – Иван поверил знамению и покорился, как он считал, Божьей воле.

В целом же, несмотря на реки пролитой крови, все шло не так, как задумывал Иван. В стране вовсе не воцарился порядок, наоборот – начался хаос. В землевладениях, постоянно менявших хозяев, почти перестали сеять хлеб. Страну терзал голод. К этой напасти добавились эпидемии, те же новгородские земли через несколько лет после погрома выкосил мор. Вкусившие крови опричники сделались неуправляемыми и в открытую грабили население. Тогда Грозный попытался навести порядок уже привычными ему методами.

Следствие о «новгородской измене» тянулось больше года, но, когда «розыск» был закончен и площадь в Китай-городе летом 1570 г. украсилась плахами, на эшафот, к удивлению собравшихся, взошли не только новгородцы. В частности, были казнены несколько высокопоставленных чиновников, в том числе многолетний глава внешнеполитического ведомства Иван Висковатый, занявший этот пост еще при Адашеве, и царский казначей Никита Фуников. Казнь была жестокой – царь «…повеле казнити дияка Ивана Висковатово по суставом резати, а Никиту Фуникова, дияка же, варом (кипятком) обварити» [14]. Многих чиновников казнили вместе с семьями.

Вслед за чиновниками впервые настал черед опричников. Иван не стал казнить своих верных псов публично, но именно после публичных казней нашла свою смерть практически вся верхушка опричнины. «Келаря» Афанасия Вяземского несколько месяцев избивали палками, требуя денег, из-за чего князь и умер в тюрьме «в железных оковах». Что касается Алексея и Федора Басмановых, то, по свидетельству Курбского, царь приказал Федору убить собственного отца, после чего палачи прикончили и сына. Поиск «измены» в рядах опричников принес богатую жатву – опричный дворецкий Лев Салтыков был сперва пострижен в монахи в Троице-Сергиевом монастыре, а затем казнен; расстался с жизнью и наиболее знатный из опричных думных дворян – Иван Федорович Воронцов.

Но все эти казни никак не могли помочь в борьбе с самой страшной напастью, пришедшей на Русь в те годы, – набегами крымских татар. Вернее, это были уже не набеги – крымский хан гулял по Руси со всей своей армией. Это была война – война, которую Московское княжество безнадежно проигрывало. А самое тяжелое поражение случилось через год после московских казней.

Нашествие

Летом 1571 г. крымский хан выступил в поход со всей Ордой, ибо, как рассказывали пленные, «на Москве и во всех городех по два года была меженина великая и мор великой и межениною де и мором воинские многие люди и чернь вымерли, а иных де многих людей государь казнил в своей опале, а государь де живет в Слободе, а воинские де люди в немцех[2]. И против де тебя в собранье людей нет» [21]. В походе участвовали не только крымчаки, но и Большая и Малая Ногайские орды, отряды черкесских князей с Кавказа. На Волге вторжение было поддержано казанскими татарами и другими народами Поволжья.

Многолетний террор вызывал к жизни невиданное раньше явление – один за другим к хану перебегали дети бояр, и все звали его идти к Москве. Русские же не смогли собрать в опустошенной стране достаточных для противостояния сил. Этот сбор войск продемонстрировал всю степень разложения опричнины – «царские псы» не явились на войну, выставив в итоге только один полк против пяти земских. Царь, лично возглавивший войско, наблюдал это жалкое зрелище воочию.

Меж тем татары, ведомые проводниками-доброхотами, обошли немногочисленные силы русских и вышли к Москве со стороны Калуги. Не найдя в себе сил перенести этот крах, царь упал духом. Вместо того чтобы вести войско на защиту столицы, он бросает армию и уходит на север, уведя с собой значительную часть опричного войска. За этот поступок Курбский позже безжалостно клеймил его в письмах «бегуном» и «хоронякой» (трус, желающий сохранить жизнь): «…за лесы забившися, яко един хороняка и бегун, трепещеш и исчезаеш» [7].

Оставшееся войско земских воевод успело добраться до Москвы за день до прихода орды, но спасти столицу они не смогли. Татары прекрасно понимали, что выбить пусть и немногочисленную армию, засевшую в прекрасно укрепленной крепости, будет тяжело, и просто подожгли город. На беду русских началась буря со страшным ветром, и все кончилось за три часа. Москва выгорела полностью, от столицы почти ничего не осталось.

Это был ад – даже в каменных постройках, в Грановитой и Проходной палатах «прутье железное толстое, что кладено крепости для, на свяски, перегорели и переломалися от жару» [15]. Взорвались оба пороховых арсенала, от чего «вырвало две стены городовых: у Кремля пониже Фроловского мосту против Троицы, а другую в Китае против Земского двора» [14]. Люди заживо горели на улицах вместе с грабившими город татарами, а те, кто пытался спастись в погребах, задыхались от нехватки кислорода (так погиб, например, командующий русской армией князь Иван Дмитриевич Бельский). Многие искали спасения в воде, в Москве-реке и водяных рвах, и гибли, задавленные обезумевшей толпой. Трупы запрудили реку; как писал летописец, «Москва река мертвых не пронесла» [15].

Ошарашенные увиденным, татары на следующий же день двинулись обратно. У русских выжил только передовой полк князя Михаила Ивановича Воротынского, стоявший на Таганском лугу и потому уцелевший в пожаре, но этот небольшой отряд ничего не мог поделать против многотысячного татарского войска. К чести Воротынского, он не ушел, а гнался за татарами до Дикого поля, преследуя оторвавшиеся от основных сил отдельные отряды и отбивая у них полон.

Даже если не брать в расчет гибель Москвы, Русская земля еще не знала таких опустошительных нашествий – не встречавшие сопротивления татары разграбили 36 городов Южной России. Крымский посол позже бахвалился в Литве, что татары тогда увели в полон около 60 тысяч человек да еще столько же, за невозможностью забрать, перебили на месте.

Это была катастрофа. Иван уже не мог сопротивляться. Не обошлось, конечно, без назначения и наказания виновных (в частности, был посажен на кол царский шурин Михаил Темрюкович Черкасский), но Иван как умный человек не мог не понимать, что главная вина за случившееся лежит на нем, и ни на ком другом. И от этого у него на душе становилось еще мрачнее.

В ожидании краха

Это хорошо видно в описаниях переговоров, проходящих 15 июня 1571 г., когда вернувшийся в сожженную столицу царь принимал в подмосковном селе Братошине (Братовщине) послов крымского хана. К требовавшим дань послам царь вышел одетый в сермягу (крестьянскую одежду из овечьей шерсти) и горько плакался: «Видишь де меня, в чем я? Так де меня царь (хан) зделал! Все де мое царьство вьшленил и казну пожег, дати де мне нечево царю!» [14].

Положение и впрямь было отчаянным, а татарские послы вели себя с неслыханной бесцеремонностью. Вместо привычных подарков крымский хан прислал Ивану только простой нож – намек был более чем прозрачен. Не менее оскорбительным было и послание хана. В нем хан, издеваясь, писал, что искал встречи с Грозным, но тот бегал от него и хан не нашел царя даже в Москве: «И хотел есми венца твоего и главы, и ты не пришел, и против нас не стал. Да и ты похваляешься, что, де, яз – Московской государь, и было б в тебе срам и дородство, и ты б пришел против нас и стоял» [27].

Можно представить, каково было Ивану с его гипертрофированным самолюбием прилюдно выслушивать такое от «басурманского пса». Крымский хан требовал отдать ему Казань и Астрахань. Грозный, понимая отчаянность положения, в котором он оказался, готов был пожертвовать Астраханью, но отдать Казань не соглашался. Отказаться от нее, пожертвовать своей первой и самой славной победой означало перечеркнуть все свои достижения на посту правителя. Чтобы выиграть хоть немного времени, ему приходилось, глотая оскорбления, заискивать перед татарами: дарить послов пирами и шубами и на недвусмысленные оскорбления отвечать льстивыми речами. «Мы з братом своим з Девлет-Киреем царем в братстве и дружбе быти хотим и Асторохани для любви брату своему хотим поступитися» [27], – напутствовал Грозный уезжающих послов.