Загадки творчества Булата Окуджавы: глазами внимательного читателя - Евгений Шраговиц

Второе четверостишие «Шарманки» содержит аллюзию на уже упоминавшуюся «Старую шарманку» Анненского.

Лишь шарманку старую знобит,И она в закатном мленьи маяВсе никак не смелет злых обид,Цепкий вал кружа и нажимая.

И никак, цепляясь, не пойметЭтот вал, что не к чему работа,Что обида старости растетНа шипах от муки поворота.

Но когда бы понял старый вал,Что такая им с шарманкой участь,Разве б петь, кружась, он пересталОттого, что петь нельзя не мучась?

Анненский представляет отношения шарманки и её вала как аллегорию внутреннего конфликта в личности поэта, поскольку вал, вроде бы описанный отдельно, – это часть шарманки, и у них общая «участь». При этом шарманку можно ассоциировать с творческим импульсом – или, иначе говоря, с Музой поэта, которая побуждает его творить, а вал – с сознанием, участвующим в процессе создания произведения, который порождается этим импульсом. Сам этот процесс может быть мучительным в силу множества причин как личного, так и общественного порядка.

У Анненского поэт всегда в той или иной мере «Фамира-кифаред»1. У Окуджавы никакого Фамиры быть не может, но пушкинское «поэт неволен» сохраняет свою доисторическую универсальность.

Сходство сравниваемых стихотворений представляется значительным, поскольку Анненский и Окуджава говорят, в сущности, об одном и том же: так, у Анненского процесс создания произведения описывается так: «И никак, цепляясь, не поймёт / Этот вал, что не к чему работа,/ Что обида старости растет/ На шипах от муки поворота», а у Окуджавы: «Работа есть работа. Работа есть всегда./ Хватило б только пота на все мои года»; у Анненского: «Разве б петь, кружась, он перестал/ Оттого, что петь нельзя не мучась?», а у Окуджавы: «Хватило бы улыбки, когда под ребра бьют». Таким образом, у Анненского и вслед за ним у Окуджавы стихи о шарманке – это стихи о творчестве.

Важен для интерпретации и стихотворный размер песни. По чисто графическому восприятию это шестистопный нецезурованный ямб, однако при более внимательном чтении ясно, что определяемый рифмой и музыкой песни метр – трехстопный ямб. Вот как должна выглядеть «Шарманка» в трёхстопной записи:

Шарманка-шарлатанка,как сладко ты поёшь!Шарманка-шарлатанка,куда меня зовёшь?

Шагаю еле-еле,вершок за пять минут.Ну как дойти до цели,когда ботинки жмут?

Работа есть работа.Работа есть всегда.Хватило б только потана все мои года.

Расплата за ошибки —она ведь тоже труд.Хватило бы улыбки,когда под ребра бьют.

Рифмы всюду точные, с традиционным для русской поэзии чередованием женских и мужских, то есть всюду длинная шестистопная строка – просто результат сдвоения двух трехстопных строк, так что при графическом восприятии все рифмы оказываются мужскими. Это совпадение метра с метром знаменитой «Разлуки» отмечено Л. А. Шиловым в 1988 году[68], но трехстопная запись песенки характерна и для музыкальных публикаций[69], представленных на многочисленных веб-сайтах, где текст сопровождается (или не сопровождается) гитарными аккордами[70].

Таким образом, можно утверждать, что оба, Иванов и Окуджава, применительно к шарманке используют метрико-ритмическую основу «Разлуки». Поскольку стихотворение Иванова написано почти на полвека раньше, естественным представляется вопрос, было ли влияние «Разлуки» на Окуджаву непосредственным или опосредованным – через Иванова. Чтобы ответить на этот вопрос, последовательно сравним тексты Иванова и Окуджавы:

С шарманкою старинной(А в клетке – какаду)В знакомый путь, недлинный,Я больше не пойду.

Не крикну уж в трактире,Ну, сердце, веселись!Что мне осталось в мире,Коль ноги отнялись.

Шарманка-шарлатанка,как сладко ты поёшь!Шарманка-шарлатанка,куда меня зовёшь?

Шагаю еле-еле,вершок за пять минут.Ну как дойти до цели,когда ботинки жмут?

Сходство между первыми двумя строфами этих стихотворений разительное. Тут и сходство образов: оба начинаются со слова «шарманка», а далее речь идет об усталых и больных ногах шарманщика; у Иванова «путь недлинный», у Окуджавы «вершок за пять минут»; у Иванова «я больше не пойду», у Окуджавы «ну как дойти до цели»; у Иванова «ноги отнялись», у Окуджавы «ботинки жмут»; притом в обоих случаях использован размер «Разлуки». Здесь можно снова вспомнить слова Р. Ш. Абельской о литературных корнях фольклорных мотивов у Окуджавы. Факт влияния Иванова на Окуджаву в этих стихах мог бы считаться полностью установленным, если бы не некоторые привходящие обстоятельства. «Шарманщик» Иванова был впервые опубликован (по мнению издателей «Нового Журнала», поддержанному изданием А. Ю. Арьева) в 2001 году[71], причем по автографу – из архива А. Д. Скалдина,[72] с которым Иванов перед Первой мировой войной тесно дружил и о котором написал очерк «Невский проспект» и главу в «Петербургских зимах». Правда, естественно предположить, что Скалдин был не единственным, кому Иванов показывал свои стихи и что какие-то копии «Шарманщика» могли циркулировать в литературных кругах или даже быть напечатаны без ведома автора, как это случалось в Прибалтике перед Второй мировой войной.

В те времена, когда Окуджава писал свою «Шарманку», были живы многие, знавшие Георгия Иванова лично и хранившие – в записях либо в памяти – его стихи, написанные ещё до эмиграции. Так, в Тбилисском университете, где Окуджава учился с 1945 по 1950 год, читал лекции профессор Владимир Эльснер, бывший шафером на свадьбе Гумилёва и Ахматовой и возглавлявший при Блоке Союз поэтов; жил и работал в Тбилиси и поэт Рюрик Ивнев, друг Есенина и секретарь Луначарского; более того, оба руководили семинаром поэтов-фронтовиков, который посещал Окуджава[73]. С начала 1947 года Окуджава был членом кружка молодых поэтов, созданного Эльснером и переданного им поэту Г. В. Крейтану – любителю и знатоку поэзии Серебряного века, в архиве которого обнаружены тетради со стихами многих поэтов того периода, включая Г. Иванова[74]. При этом чуть позже, «в конце 1950-х – 1960-х годах к советскому читателю набирающим силу потоком движется литература русского Зарубежья»[75], десятилетиями распространяемая нелегально, – ведь даже в марте 1987 на пресс-конференции в советском посольстве в Париже Окуджава говорил «о публикации произведений изгнанников Иванова, Ходасевича и Набокова»[76]. Однако, при всей правомерности подобных гипотез, навряд ли мы когда-нибудь узнаем наверняка, как именно стихотворение Иванова (или хотя бы первые две его строфы) стали известны Окуджаве, – куда важнее, что Окуджава весьма органично использовал материал Иванова в совсем для другого предназначенной постройке. Если стихотворение Иванова – о тяжёлой доле шарманщиков, то стихи Окуджавы – аллегория, вмещающая в малом лирическом объёме отношения поэта и Музы, поэта и Судьбы, притом определяемой властью, и всё это в приложении к собственной жизни. При всей своей высокой образной и философской плотности «Шарманка» легко запоминается именно как песня – не случайно она принадлежит к числу наиболее популярных песен Окуджавы.

Чьей любви добивался автор в песне «Старый пиджак»?

При первом знакомстве с этой песней возникает естественный вопрос: о чем она? Неужели поэт решил рассказать своим читателям или слушателям о том, как он отдал свой пиджак портному в надежде, что в новом (перешитом из старого) пиджаке его снова полюбит женщина? Если учесть, что текст был написан в самом начале 60-х годов, бытовая коллизия, заключенная в нем, не покажется такой уж натяжкой, какой она видится сегодня. Трудные жизненные условия послевоенных лет, когда действительно перешивали старую одежду, еще были свежи у всех в памяти на момент создания «Старого пиджака» и нашли отражение в его сюжете. Автор этих строк школьником в начале 50-х годов ходил в курточке, переделанной из отцовского пиджака. Но, может быть, произведение иносказательно и речь в нем идет о чем-то более важном, чем бытовое происшествие? Чтобы понять его смысл, следует обратиться и к темам, которые Окуджава разрабатывал в период написания «Старого пиджака» (поздние пятидесятые – ранние шестидесятые), и к их литературным контекстам. В сборнике «Окуджава. Стихотворения»1 «Старый пиджак» датирован 1960 годом, а в то время в творчестве Окуджавы случилась крупная перемена: он, кроме стихов, начал создавать песни, и они буквально в одночасье разлетелись по всей стране в магнитофонных записях и сделали его знаменитостью. Если вспомнить другие сочинения Окуджавы тех лет, например песню «Шарманка-шарлатанка»1, можно предположить, что «Старый пиджак» – это песня-аллегория, в которой, правда, нет шарманщика, зато присутствует портной, а говорится в ней, как и в «Шарманке», об отношениях между автором, его поэтическим даром, Музой и Судьбой: