Утро под Катовице - Николай Александрович Ермаков

после чего занял место за валуном неподалеку от меня. Наведя прицел на передового диверсанта, я с волнением ожидал начала боя. Когда лыжники подошли ещё ближе, старший красноармеец зычным голосом (теперь мне стало понятно, почему командир выбрал именно его) крикнул:

Стой кто идёт?

Но диверсанты, разумеется, ничего не стали ему отвечать, а бросились в снег, отбрасывая в стороны лыжи и занимая позиции для стрельбы лежа. Те же самые действия предприняла и основная группа противника. Тем временем Прошкин, не услышав ответа, начал импровизировать:

Чего молчите? Стрелять буду!

После этой фразы два диверсанта поползли к нашему бойцу, стараясь взять его в клещи. Этого оказалось достаточно, чтобы у лейтенанта пропали последние сомнения, и он отдал команду:

По врагу — огонь!

По этому приказу высота немедленно окуталась грохотом выстрелов винтовок и пулеметов. Я успел подстрелить лишь одного финна из головного дозора, как большая часть врагов, успевших сделать в нашу сторону не более сотни выстрелов, были уже убиты, получив по две-три пули. До основного отряда противника было не более трехсот метров, у нас было численное превосходство и выгодное положение на холме, благодаря чему противник был виден на ровном снегу в лунном свете как на ладони. Лишь замыкающие колонну четверо диверсантов избежали гибели в начале боя и попытались скрыться, но я не дал им такой возможности, потратив на каждого по одному выстрелу. Последнего, самого прыткого, снял уже с пятисот метров.

Прекратить огонь! — скомандовал лейтенант, когда стрельба и без того стала затухать, и, дождавшись, пока этот приказ, продублированный его помощником и командирами отделений, будет выполнен, продолжил, — Тошбоев, берешь второе отделение, проверить противника, если есть раненые, тащи их сюда, собрать документы и оружие, взять их волокуши…

Тащ лейтенант, разрешите обратиться, — решил и я вставить свои пять копеек.

Говори, — хмуро кивнул не отошедший ещё от горячки боя командир.

Там я одного в ногу подстрелил, похоже ещё живой, ворочается, его бы в плен взять, только аккуратно надо, и ещё снять бы с них маскхалаты — нашим-то они очень бы пригодились, да лыжи взять с ботинками, ну и ранцы ихние с продуктами.

Это уже мародёрство получается!

Тащ лейтенант, в статье там как написано? Корыстный умысел должен быть. А у нас тут умысел — только повышение боеготовности. Да и связного в роту в любом случае посылать надо, вот и запросим разрешение.

Ладно, убедил, — согласился со мной после недолгого раздумья командир, — вот ты сам этим и займись. Иди с Тошбоевым, сначала пленного взять, потом организуешь сбор имущества и опись составишь!

Ну да, как и положено в армии, инициатива имеет инициатора! Получив приказ, я отправился к шалашу, где, сняв ненужные на предстоящих работах маскхалат и каску, надел шинель и догнал на склоне второе отделение во главе с Тошбоевым.

Дойдя до реки, первым делом я, взяв с собой Андрея Пинегина, направился в хвост колонны, где раненный мною в ногу диверсант отчаянно пытался уползти по пластунски подальше от этого кошмарного для него места. Совершенно бессмысленно, на мой взгляд, но, с другой стороны, не лежать ему же спокойно в снегу, дожидаясь, когда подойдут русские и пристрелят, ну или, в лучшем случае, возьмут в плен. Приказав Андрею следовать за мной в пяти метрах и не стрелять без приказа, я, держа винтовку на изготовку, быстрыми шагами приблизился к раненному врагу метров на пятьдесят, когда тот, услышав шаги, сел лицом ко мне и, подняв руки вверх, что-то залопотал по-своему. Похоже, сдаётся и просит не стрелять. Не теряя бдительности, я, держа его на мушке, медленно приблизился и, зайдя ему за спину, приказал бойцу:

Вяжи ему руки за спиной.

Дождавшись, когда Пинегин выполнит мой приказ, я положил раненного диверсанта лицом в снег и, осмотрев у стонущего от боли финна левую, простреленную ногу, определил, что перебита кость ниже колена, но крупные сосуды не повреждены — жить будет. Поразмыслив над своими дальнейшими действиями, я озадачил бойца:

Андрей, разломай его лыжи пополам и тащи сюда, потом освободи вон ту волокушу от поклажи и тоже тащи сюда.

Пока Пинегин выполнял мои указания, я нашел в рюкзаке у диверсанта перевязочный пакет и туго забинтовал рану, потом, используя обломки лыж, наложил шину. Тут раненый пришёл в себя и спросил:

Ду ю спик инглиш? — и, услышав, моё подтверждение, продолжил по-английски с ужасным акцентом и коверкая слова, — не убивайте, я хочу жить.

Если хочешь жить, то ты должен будешь рассказать честно все, что знаешь, — ответил я ему на языке Шекспира, — сейчас мы тебя отвезём в наш лагерь, там и допросим.

После этого короткого диалога, мы с Пинегинвм взвалили пленного на волокушу и за пятнадцать минут дотащили его до нашего лагеря и запихнули в мой шалаш, там я развел костер и, оставив бойца для присмотра, нашел командира, нервно прогуливавшегося по вершине и доложил ему:

Мною совместно с красноармейцем Пинегиным задержан раненный финский диверсант, ему оказана первая помощь, дальнейшее лечение необходимо проводить в условиях госпиталя. Пленный владеет английским языком, так что есть возможность допросить.

Кто допрашивать будет? — как-то раздражённо спросил меня лейтенант, — Ты что ль?

Могу и я.

Английский знаешь? — удивлённо уточнил командир.

Да.

Теперь Бондаренко смотрел на меня с нескрываемым подозрением, — уж не шпион ли я? Но, видимо, поразмыслив, он решил не учинять сейчас следствия, а использовать мои таланты на пользу дела.

Пойдем! — после паузы сказал он, — я буду спрашивать, а ты — переводить и записывать! — и, безрезультатно поискав глазами вестового, — крикнул в темноту, — Филюк!

Я! — боец мгновенно появился будто из воздуха метрах пятнадцати от нас и подбежал к командиру, поедая его глазами и показывая свою готовность исполнить любой приказ.

Найди Тошбоева, передай, чтобы трофеями полностью сам занимался, а Сашаеву передай, пусть подойдёт в шалаш Ковалева!

Есть! — боец побежал выполнять приказ, а мы с командиром направились в шалаш. Там, отправив Пинегина на улицу, мы приступили к допросу диверсанта.

Через пять минут заявился командир третьего отделения Сашаев и получил приказ пройти по лыжне, оставленной финнами на три километра, мало ли что.

Ещё через час мы закончили допрос, и хмурый Бондаренко, взяв лист с записями, выбрался из шалаша. А я позвал Пинегина с улицы, вскипятил на костре воды из снега и сыпанул в котелок заварки, потом вытащил из своего вещмешка хлеба и сала, сделал три бутерброда, два из которых раздал бойцу и пленному, разлил чай по кружкам и, приступив к лёгкому завтраку, погрузился в