Капут - Курцио Малапарте

Месяц спустя, однажды вечером, когда я проезжал через Сороки, «зондерфюрер» Шёнк пригласил меня пойти с ним вместе навестить евреек в военном борделе. Я отказался, и Шёнк стал смеяться, ехидно посматривая на меня.

— Ведь это не проститутки, — сказал он, — это молодые девушки из хороших семейств.

— Я знаю, что это порядочные девушки, — ответил я.

— Но это не дает вам основания жалеть их, — сказал Шёнк. — Эти девушки — еврейки.

— Я знаю, что они еврейки, — ответил я.

— Так что же? — спросил Шёнк. — Вы боитесь обидеть их, если пойдете их навестить?

— Есть вещи, которых вы не в состоянии понять, Шёнк.

— Что тут еще понимать?

— Эти бедные девушки из Сорок, — ответил я, — не проститутки, они не торгуют собой добровольно; они вынуждены проституироваться. Они имеют право на всеобщее уважение. Это — военнопленные, которых вы эксплуатируете гнусным образом. Какой процент немецкое военное командование получает с заработка этих несчастных?

— Любовь этих девиц ничего не стоит, — ответил Шёнк, — это бесплатное обслуживание.

— Принудительная работа, вы хотите сказать?

— Нет, — ответил Шёнк, — бесплатное обслуживание, во всяком случае нет смысла им платить.

— Нет смысла им платить? Почему же?

«Зондерфюрер» Шёнк сказал мне тогда, что как только их «служба» окончится, через пятнадцать дней их отошлют обратно к себе.

— Да, — добавил Шёнк с озабоченным видом, — к себе или в госпиталь, я не знаю. В концлагерь, может быть?

— Почему, — сказал я, — вы не поместите в этот бордель, вместо этих несчастных молодых еврейских девушек, русских солдат?

Шёнк принялся хохотать и смеялся очень долго. Он ударял меня рукой по плечу и продолжал смеяться: Ах, зо! Ах, зо! Но я был убежден, что он не понимает того, что я хотел сказать. Я был уверен, что он думает, что я намекаю на известный дом в Бельцах, история которого тогда недавно раскрылась и была у всех на устах, и где «лейбстандарт» эсэсовцев имел свой тайный бордель для педерастов. Он не понимал того, что я хотел сказать, но хохотал, раскрывая огромный рот и похлопывал меня по плечу рукой.

— Если бы там были русские солдаты, вместо этих несчастных молодых евреек, это было бы гораздо забавнее, нихьт вар?

На этот раз Шёнк вообразил, что он понял, и захохотал еще громче. Потом он серьезным тоном спросил:

Вы верите, что русские — гомосексуалисты?

— Вы догадаетесь так ли это в конце войны! — ответил я.

— Йа, йа, натюрлихь, мы догадаемся об этом в конце войны, — заключил Шёнк с самодовольным смехом.

Однажды вечером, очень поздно, ближе к полуночи, я направился к генуэзской крепости; я спустился к реке, прошел по улочке жалкого квартала, постучал в дверь дома и вошел. В просторной комнате, освещенной керосиновой лампой, подвешенной к потолку, посередине, на диванах, стоявших вдоль стен, сидели три девицы. Наверх отсюда поднимались по деревянной лестнице. Из верхних комнат сюда доносился скрип дверей и болтовня голосов, отдаленных и как бы тонущих во мраке.

Все три девицы подняли глаза и смотрели на меня. Они сидели в позах, более чем скромных, на низких диванах, накрытых этими дрянными румынскими коврами от Катетеа Альба, на которых всегда есть красные, желтые и зеленые полосы. Одна из девушек читала книгу, которую она опустила себе на колени, едва только я вошел, чтобы, молча, посмотреть на меня. Можно было сказать, что эта сцена в борделе, написанная Паскеном. Они смотрели на меня, не проронив ни слова; одна из них приглаживала пальцами свои черные волосы, вьющиеся и собранные на лбу, точно волосы маленькой девочки. В углу комнаты, на столе, покрытом желтой шалью, стояло несколько бутылок пива и цуики и двойной ряд бокалов на тонких ножках.

— Гуте нах![587] — сказала после долгого молчания девушка, приглаживавшая волосы.

— Буна сера! — ответил я по-румынски.

— Буна сера! — ответила девушка, изобразив на своем лице подобие жалкой улыбки.

Теперь я уже не помню, почему я пришел в этот дом; однако же я знаю, что пришел туда без ведома Шёнка, не из любопытства или смутной жалости, но зачем-то таким, что теперь, быть может, отклоняло мое сознание.

— Уже очень поздно! — сказал я.

— Сейчас, должно быть, закроют, — сказала девушка.

Между тем, одна из ее подруг поднялась с дивана и лениво, все время глядя на меня, но не показывая вида, что она на меня смотрит, подошла к граммофону, стоявшему в углу, на круглом столике, покрутила завод и опустила иглу на пластинку. Из граммофона послышался женский голос, поющий танго. Я подошел к граммофону и поднял иглу.

— Варум? [588] — спросила девушка, которая, подняв руки, уже готовилась танцевать со мной. Не ожидая моего ответа, она повернулась ко мне спиной, возвратилась и села на диван. Она была малорослой и слишком полной. На ногах у нее были ярко-зеленые матерчатые туфли. Я сел на диван с ней рядом, и девица, чтобы дать мне место, подтянула юбку себе под ногу, пристально глядя на меня. Она улыбалась. Не знаю почему, но эта улыбка возмутила меня. В эту минуту я услышал, как наверху, на лестнице, открылась дверь, и женский голос позвал: «Сусанна!».

Еще одна девица, худая и бледная, спускаясь по лестнице. Ее волосы рассыпались по плечам, в руке у нее был подсвечник с горящей свечей, защищенной воронкой из пожелтевшей бумаги. На ней были стоптанные башмаки, на согнутой руке ее держалась свернутая салфетка, и рукой она придерживала свое красное дезабилье — нечто вроде купального халата, затянутого в талии шнуром, точно ряса. Она остановилась на ступенях посреди лестницы и внимательно посмотрела на меня, наморщив лоб, как если бы мое присутствие здесь было для нее досадным фактом. Потом она бросила беглый, не столько негодующий, сколь подозрительный взгляд на граммофон, где диск с легким шумом продолжал раскручиваться вхолостую, заметила нетронутые стаканы и бутылки, стоявшие в прежнем порядке, и произнесла голосом хрипловатым, в выражении которого чувствовалось нечто жесткое и невежливое: «Идем спать, Сусанна, уже поздно».

Девушка, которую вновь прибывшая назвала Сусанной, принялась смеяться, иронически глядя на свою подругу.

— Ты уже устала, Любка? — спросила она. — Что же такого ты делала, что уже так устала?

Люба не ответила. Она села на диван напротив нас и, зевая, стала рассматривать мою военную форму.

— Ты — не немец, — сказала она, обращаясь ко мне. — Кто же ты такой?

— Итальянец.

— Итальянец? — Теперь девушка смотрела на меня с милым любопытством. Читавшая положила свою книгу и остановила на мне усталый и отсутствующий взгляд.

— Там красиво, в Италии, — сказала Сусанна.

— Я предпочел бы, чтобы она была скверной страной, — сказал я, — от этого нет никакого проку, что там красиво.

— Я хотела бы поехать в Италию, — сказала Сусанна. — В Венецию. Я хотела бы жить в Венеции.

— В Венеции? — повторила Люба и засмеялась.

— Ты не поедешь со мной в Италию? — спросила Сусанна. — Я никогда не видела гондол.

— Если бы я не была влюблена, — сказала Люба, — я хоть сейчас бы уехала.

Ее подруги принялись смеяться, и одна из них заявила: «Мы все тут влюбленные!»

Остальные продолжали смеяться и странно смотрели на меня.

— У нас много любовников, — сказала Сусанна по-французски, с мягким акцентом, свойственным еврейкам из Румынии.

— Они не дадут нам уехать в Италию! — сказала Люба, закуривая сигарету. — Они так ревнивы!

Я заметил, что лицо у нее удлиненное и тонкое, с маленьким печальным ртом и нежными губами. Рот маленькой девочки. Но нос сухощавый, словно восковой, и красные ноздри. Куря, она временами поднимала глаза к потолку и пускала дым в воздух с наигранным безразличием. В ее опустошенном взгляде было что-то одновременно покорное и безнадежное.

Девушка, сидевшая с книгой на коленях, встала и, обеими руками прижимая книгу к груди, сказала мне: «Ноапте буна!»[589] — Ноапте буна! — ответил я.

— Ноапте буна, домнуле капитан, — повторила девица, склоняясь передо мной со скромной и немного неуклюжей грацией. Потом, повернувшись к нам спиной, она поднялась по лестнице.

— Тебе нужна свечка, Зоя? — спросила у нее Люба, следившая за ней глазами.

— Спасибо, я не боюсь темноты, — ответила Зоя, не оборачиваясь.

— Ты увидишь меня во сне, — крикнула Сусанна.

— Конечно! Я буду спать в Венеции! — откликнулась Зоя, исчезая.

Мы сидели какое-то время молча. От грохота далекого грузовика задрожали оконные стекла.

— Вы любите немцев? — спросила вдруг Сусанна.

— Почему бы нет? — ответил я с легким недоверием, которое девица тотчас же заметила.