Капут - Курцио Малапарте

— Вы избежали серьёзной опасности, — сказал мне губернатор, — некоторые из присутствовавших при этом могли вообразить, что происходит покушение и выстрелить в вас.

— У тебя, вероятно, будут неприятности, — заметил Якко Леппо.

— Малианн! — сказал де Фокса, поднимая бокал.

— Малианн! — ответили все хором.

Сотрапезники сидели очень прямо, плотно прижавшись к спинкам стульев, слегка покачивая головами, как если бы их колебал сильный ветер. Запах коньяка — сухой и сильный — распространился в комнате. Якко Леппо пристально смотрел на де Фокса, Михайлеско и на меня с враждебным пламенем в своих бесцветных глазах. — «Малианн!» — говорил время от времени губернатор Каарло Хиллиле, поднимая свой стакан. — «Малианн!» — отвечали хором остальные. Сквозь стекла больших окон я видел печальный пейзаж, пустынный и безнадежный пейзаж долин Кеми и Уны, эту перспективу чудесной прозрачности и глубины, перспективу теряющихся вдали лесов, вод и небес. Необозримый горизонт, залитый ослепительным светом севера, грубым и чистым, открывался в глубине далеким колыханьем «тунтурит» — этих лесистых возвышенностей, скрывавших в своих влажных складках болота, озера и извилистые русла больших арктических рек. Я смотрел на это небо, пустое и очень высокое, эту мрачную бездну света, подвешенную над сияющим холодом листвы и вод. Вся тайная суть этого призрачного пейзажа была в этом небе, в цвете неба, в этой высокой пустыне, подвешенной вверху и ледяной, сожженной чудесным белым светом с его холодным и мертвым гипсовым оттенком. Под этим небом, в котором бледный диск ночного солнца казался нарисованным на гладкой белой стене, деревья, камни, травы, воды струились подобно странным субстанциям, вялым и клейким, — таким был этот сверкающий гипсовый отблеск севера. В этом блеске, неподвижном и чистом, человеческие лица казались гипсовыми масками, слепыми и немыми. Лица без губ, без глаз, без носов, бесформенные и гладкие гипсовые лица, напоминающие яйцеобразные головы известных сюрреалистических картин де Кирико[596].

На лицах сотрапезников, освещенных, с ледяной грубостью, слепящим светом, лившимся через окна, сохранилось очень мало теней: всего одна капля синевы во взгляде под веками и в складке, отделяющей веко от брови. За исключением этого блика у глаз, свет севера сжигает всякий признак жизни, всякий человеческий признак, и придает живому человеку вид мертвеца. Обратившись к губернатору, я сказал ему, улыбаясь, что его лицо, как и лица остальных, напоминали мне лица солдат, уснувших в Тори в ночь моего прибытия в Рованиеми. Они спали на брошенной на землю соломе и у них были гипсовые лица — без глаз, без губ, без носов, гладкие головы в форме яиц; закрытые глаза этих спящих были зонами, нежными и чувствительными, в которых белый свет лежал, как легкое прикосновение, создавая таким образом маленькое теплое гнездышко, каплю тени. Именно каплю голубизны. Единственным живым местом на этих лицах и была эта капля тени. — «Лицо в форме яйца? У меня тоже лицо в форме яйца?» — спросил губернатор с удивленным и обеспокоенным взглядом, поочередно притрагиваясь к своим глазам, носу, губам. — Да, — сказал я ему, — совсем как яйцо. — Все посмотрели на меня с удивлением и тревогой, притрагиваясь к своим лицам. И тогда я рассказал им о том, что мне довелось увидеть на дороге в Петсамо[597]. Я остановился в Соданкиле[598] светлой ночью; небо было белым, деревья, холмы, дома, — всё казалось гипсовым. Ночное солнце выглядело живым глазом, лишенным ресниц.

И тогда я увидел, как по дороге из Ивало приближается машина медицинской службы и останавливается перед маленькой гостиницей напротив почты, где был расположен госпиталь. Несколько одетых в белое санитаров (ах! эта ослепительная белизна их фартуков, сшитых из льняной пряжи) принялись вытаскивать из машины носилки и укладывать их в ряд на газоне. Трава была белой, как бы накрытой прозрачной подсиненной вуалью. На носилках лежали, вытянувшись, тяжелые, неподвижные, будто замороженные, гипсовые статуи с овальными гладкими головами, без глаз, носов и ртов. А их головы имели яйцевидную форму.

— Статуи? — спросил губернатор. — Вы действительно хотели сказать «статуи»? Гипсовые статуи? И их привезли в госпиталь на машине медицинской службы?

— Статуи, — подтвердил я. — Гипсовые статуи, но внезапно серое облако закрыло небо, и в наступившей полутьме вещи и существа, скрытые до той поры в этом неподвижном белом свете, появились вокруг меня, обнаруживая свои подлинные формы. В полумраке, созданном этим облаком, гипсовые статуи неожиданно превратились в человеческие тела, гипсовые маски — в живые лица, живые человеческие лица. Это были люди — раненые солдаты, и они следили за мной глазами, удивленные и неуверенные, потому что я тоже в их глазах внезапно превратился из гипсовой статуи в человека, живого человека, созданного из тела и теней.

— Малианн! — серьезно сказал губернатор, пристально глядя на меня с выражением удивления и беспокойства.

— Малианн! — ответили все присутствующие хором, поднимая стаканы с коньяком, наполненные почти вровень с краями.

— Но что такое происходит с Якко? Он сошел с ума! — неожиданно спросил Фокса, хватая меня за руку.

Якко Леппо сидел на стуле неподвижно, слегка наклонив голову вперед; он говорил негромко, без жестикуляции, с бесстрастным лицом, и глазами, полными черной ярости. Его правая рука медленно скользнула вниз вдоль туловища и обнажила «пуукко» с ручкой из оленьей кости, укрепленное на поясе. Внезапно подняв эту толстую и короткую руку, вооруженную кинжалом, он пристально уставился в сидевшего напротив Титуса Михайлеско. Все сотрапезники повторили его жест и обнажили свои «пуукко».

— Нет, это делается не так, — сказал губернатор. Он тоже обнажил свой «пуукко», повторив жест охотника на медведей. — Я понимаю: прямо в сердце, — сказал Титус Михайлеско, слегка бледнея.

— Вот так: прямо в сердце, — закончил губернатор, делая вид, что он наносит удар кинжалом сверху вниз.

— И медведь падает, — сказал Михайлеску.

— Нет, он не сразу падает, — вмешался Якко Леппо. — Он делает два-три шага вперед, потом шатается и падает. Это прекрасная минута.

— Они все смертельно пьяны, — тихо сказал де Фокса, сжимая мою руку, — мне становится страшно.

— Не показывай, ради бога, вида, что ты испуган! — ответил я. — Если они заметят, что ты боишься, они почувствуют себя задетыми. Они не дурные люди, но когда напьются, превращаются в детей.

— Они не дурные люди, я знаю, — подтвердил де Фокса. — Они — как дети, но я боюсь детей!

— Чтобы показать им, что ты не боишься, тебе надо твердым голосом сказать: «Малианн» и одним духом осушить свой бокал, глядя им прямо в лицо.

— Я не могу больше, — сказал де Фокса. — Еще один бокал — и со мной будет покончено.

— Ради бога, не напивайся, — ответил я, — когда испанец напьётся, он становится опасен.

— Сеньор посол, — сказал один из финских офицеров, фон Гартман, по-испански, обращаясь к де Фокса, — в Испании, во время гражданской войны, я развлекался преподавая моим друзьям игру с пуукко. Это очень интересная игра. Хотите, я вас научу тоже, сеньор посол?

— Я не вижу в этом необходимости, — ответил де Фокса с плохо скрытой подозрительностью.

Фон Гартман, обучавшийся в кавалерийской школе в Пинероло и сражавшийся в Испании в качестве волонтера армии Франко, учтив, но не терпит противоречий; он любит, чтобы к нему относились с вежливым почтением.

— Вы не хотите, чтобы я вас научил? А почему? Это игра, которой вы должны научиться, сеньор посол. Смотрите: на стол кладут левую руку, растопырив пальцы, затем хватают пуукко правой рукой и решительным ударом вонзают лезвие в стол между двумя пальцами. Говоря это, он поднял свой пуукко и нанес удар между пальцами своей левой руки. Острие пуукко вошло в стол между указательным и средним пальцами.

— Видите, как это делается? — спросил фон Гартман.

— Вальгаме Диос![599] — воскликнул де Фокса, бледнея.

— Хотите попробовать, сеньор посол? — сказал фон Гартман, протягивая де Фокса свой пуукко.

— Я охотно попробовал бы, — заявил де Фокса, но я не могу растопырить пальцы, у меня пальцы, как на лапе утки.

— Странно, — сказал фон Гартман недоверчиво. — Покажите!

— Не стоит, — ответил де Фокса, пряча руки за спиной. — Это недостаток. Просто природный недостаток. Я не могу растопырить пальцы!

— Покажите, — повторил фон Гартман.

Все наклонились над столом, чтобы увидеть эти пальцы испанского посла, перепончатые, как у утки. А де Фокса прятал руки под столом, опуская их в карманы или убирая за спину.