Снег - Орхан Памук

– Кадифе последует этому соглашению?

– Да, – ответил Ладживерт, гневно сверкая глазами.

Они немного помолчали.

– Раз уж ты хочешь заключить соглашение, которое свяжет меня с жизнью, то расскажи мне о своем счастье, – сказал Ладживерт.

– Я никого в жизни так не любил, – сказал Ка. Собственные слова показались ему наивными и глупыми, но все же он это сказал: – Для меня в жизни нет другой возможности стать счастливым, кроме как с Ипек.

– Что такое счастье?

– Найти мир, где ты забудешь всю эту пустоту и подавленность. Иметь возможность держать кого-то, словно целый мир… – сказал Ка. Он собирался сказать еще, но Ладживерт внезапно встал.

В тот же момент к Ка стало подступать стихотворение, которое он назовет «Шахматы». Он взглянул на Ладживерта, вытащил из кармана тетрадь и начал быстро писать. Пока Ка записывал строки стихотворения, рассказывавшие о счастье и власти, о мудрости и страсти, Ладживерт, пытаясь понять, что случилось, смотрел из-за плеча Ка на бумагу. Ка почувствовал этот взгляд внутри себя, а потом увидел, что записывает в стихотворение то, что подразумевал этот взгляд. Он смотрел на свою руку, записывавшую стихи, словно на руку другого человека. Он понял, что Ладживерт этого не сможет заметить: ему захотелось, чтобы он хотя бы ощутил иную силу, заставлявшую его руку двигаться. Но Ладживерт сел на край кровати и, как настоящий осужденный на смерть, с угрюмым лицом закурил сигарету.

Ка вновь захотелось раскрыть перед ним свое сердце, поддавшись некой непонятной силе притяжения, о которой он потом часто будет думать.

– Я много лет не мог писать стихи, – сказал он. – А сейчас, в Карсе, открылись все дороги, ведущие к стихам. Я связываю это с любовью к Богу, которую здесь чувствую.

– Я не хочу тебя обижать, но твоя любовь – это любовь к Богу, почерпнутая из западных романов, – сказал Ладживерт. – Если ты будешь верить здесь в Бога как европеец, то будешь смешным. И тогда никто не сможет поверить в то, что ты действительно веруешь. Ты не принадлежишь этой стране, ты словно не турок. Сначала попытайся стать таким, как все, а потом поверишь в Аллаха.

Ка в глубине души почувствовал, что его не любят. Он взял со стола несколько листов бумаги, сложил их пополам. Потом постучал в дверь камеры, говоря, что ему как можно скорее нужно увидеть Суная и Кадифе. Когда дверь открылась, он повернулся к Ладживерту и спросил, нет ли у него особого послания для Кадифе. Ладживерт улыбнулся и сказал:

– Будь осторожен. Смотри, чтобы тебя никто не убил.

36

Ведь вы же не умрете на самом деле?

Сделка между жизнью и игрой, искусством и политикой

Пока на верхнем этаже сотрудники НРУ медленно отклеивали пластырь, фиксировавший на груди Ка диктофон, выдирая ему волоски, Ка с каким-то чувством удовлетворения перенял их насмешливый и профессиональный настрой и заговорил о Ладживерте пренебрежительно. При этом он совсем ничего не сказал о враждебности, которую тот к нему испытывал.

Он сказал водителю военного грузовика, что нужно ехать в отель и ждать его там, а сам прошел весь гарнизон из конца в конец с двумя солдатами-охранниками рядом. На широкой заснеженной площади, которую образовывали офицерские общежития, под тополями, мальчишки шумно играли в снежки. В сторонке худенькая девочка, одетая в пальто, напомнившее Ка черно-красное шерстяное пальто, которое ему купили, когда он учился в третьем классе начальной школы, и две ее подружки, катившие невдалеке огромный снежный шар, лепили снеговика. Погода была ясной, и солнце впервые хоть немного начало греть после утомительной бури.

В отеле он сразу же нашел Ипек. Она была на кухне, и на ней был жилет и передник, которые долгие годы в Турции носили все девушки-лицеистки. Счастливый Ка посмотрел на нее, захотел обнять, но они были не одни; он кратко изложил все происшедшее с утра и рассказал, что и для них, и для Кадифе дела складываются хорошо. Он сказал, что газету распространили, но он не боится, что его убьют! Они хотели еще поговорить, но вошла Захиде и сообщила, что у дверей стоят два солдата-охранника.

Ипек сказала, чтобы их пустили внутрь и дали им чая. Они тут же договорились с Ка встретиться наверху, в его номере.

Войдя в номер, Ка повесил пальто и начал ждать Ипек, глядя в потолок. Хотя он очень хорошо знал, что она придет, не церемонясь, потому что им надо о многом поговорить, он очень быстро позволил черным мыслям увлечь себя. Сначала он представил, что Ипек не смогла прийти, так как встретилась со своим отцом, потом в страхе начал думать, что она не хочет прийти. Он вновь ощутил ту самую боль, которая распространялась от его живота по всему телу, словно яд. Если это и было то, что называют муками любви, то ничего, приносящего счастье, в них не было. Он заметил, что по мере того, как его любовь к Ипек усиливалась, эти приступы недоверия и пессимизма стали появляться гораздо чаще. Он подумал, что то, что все называют любовью, и было этим чувством недоверия, страхом быть обманутым и разочароваться, но судя по тому, что все говорили об этом не как о беде, а как о чем-то хорошем и даже иногда как о чем-то таком, чем можно гордиться, его собственное положение, должно быть, было немного другим. Еще хуже было то, что чем дольше он ждал, тем больше поддавался параноическим мыслям (Ипек не придет, Ипек на самом деле вообще не хочет приходить, Ипек придет ради каких-то интриг или с какой-то тайной целью; все – Кадифе, Тургут-бей и Ипек – разговаривают между собой и считают Ка врагом, которого надо удалить из их круга) и при этом понимал, что эти мысли являются нездоровыми и параноическими. В то же время он позволял себе поддаться этим навязчивым мыслям. Например, он думал, чувствуя боль в животе, что сейчас у Ипек есть другой любовник, с болью представлял это себе, а другая часть его разума сознавала, насколько ненормальны такие размышления. Иногда, для того чтобы боль прекратилась и чтобы плохие сцены (например, Ипек могла сейчас отказаться видеть Ка и не поехать с ним во Франкфурт) перед его глазами исчезли, он изо всех сил заставлял работать ту часть своего рассудка, где было больше всего логики и где любовь не нарушила равновесие («Конечно же, она меня любит, если бы не любила, то зачем ей быть такой страстной»), и избавлялся от недоверия и пугающих мыслей, но через какое-то время вновь отравлял себя новым беспокойством.

Услышав шаги в коридоре, он подумал, что это не Ипек, а кто-то, кто идет сказать, что Ипек не сможет прийти. Увидев в дверях Ипек, он посмотрел на нее и радостно, и враждебно. Он ждал ровно двенадцать минут и устал от ожидания. Он с радостью увидел, что Ипек сделала макияж и накрасила губы.

– Я поговорила с отцом, сказала ему, что еду в Германию, – сказала Ипек.

Ка до такой степени успел поддаться черным мыслям, что сначала почувствовал досаду: он не смог осознать то, что сказала Ипек. А это породило у Ипек сомнения в том, что известие, которое она сообщила, было встречено с радостью; и к тому же это разочарование давало Ипек повод изменить свое решение. Но с другой стороны, она знала, что Ка в нее сильно влюблен, что сейчас он к ней привязан, как беспомощный пятилетний ребенок, который никогда не сможет расстаться со своей мамой. Она знала – одна из причин того, что Ка хочет увезти ее в Германию, заключается в том, что во Франкфурте есть дом, в котором он уже чувствует себя счастливым, и что к тому же в еще большей степени он надеется целиком и полностью обладать Ипек там, вдалеке от всех.

– Милый, что с тобой?

В последующие годы, мучаясь от любовной боли, Ка сотни раз вспомнит те мягкость и нежность, с которыми Ипек задала этот вопрос. Он рассказал Ипек о своем беспокойстве, о страхе быть брошенным, о самых ужасных сценах, которые представлял себе.

– Раз ты так преждевременно боишься любовной боли, значит какая-то женщина заставила тебя очень сильно страдать.

– Мне было немного больно, но меня уже сейчас пугает боль, которую я могу испытать из-за тебя.

– Я не причиню тебе никакой боли, – сказала Ипек. – Я влюблена в тебя, я поеду с тобой в Германию, все будет очень хорошо.

Она изо всех сил обняла Ка, и они стали любить друг друга с удивительным для Ка спокойствием. Ка нравилось быть с ней грубым, прижиматься к ней изо всех сил, он получал удовольствие от белизны ее тонкой кожи, но оба заметили, что обладают друг другом не так сильно и страстно, как вчера ночью.

Все мысли Ка были заняты посредничеством. Он впервые в жизни верил, что сможет быть счастлив, если поведет себя умно и выберется целым и невредимым со своей возлюбленной из Карса, и это счастье будет долгим. Когда он смотрел в окно и курил, а разум его был занят расчетами, он с удивлением почувствовал, что подступает новое стихотворение. Под взглядом Ипек, наблюдавшей за ним с любовью и изумлением, он быстро записал стихотворение в том виде, в котором оно пришло ему в голову. Это стихотворение под названием «Любовь» Ка впоследствии шесть раз прочитает на встречах с читателями в Германии. Те, кто слышал его, рассказывали мне, что любовь, о которой говорилось в этом стихотворении, имела своим источником не столько страсть, сколько напряжение, возникающее между покоем и одиночеством или между доверием и страхом, и проистекала она, конечно, из особого интереса, который автор испытывал к какой-то женщине (только один человек позднее спросил меня о том, кто была эта женщина), но в неменьшей степени – из темных, не понятых Ка сторон его жизни. В большей части записей Ка об этом стихотворении говорилось о воспоминаниях, связанных с Ипек, о тоске по ней, о том, что говорили ему мельчайшие нюансы ее одежды и движений. Одна из причин того, что Ипек произвела такое впечатление на меня, когда я встретился с ней впервые, заключалась в том, что я читал эти записки множество раз.