Тадзимас - Владимир Алейников

Существование СМОГа вызвало такой невероятный резонанс во всем мире, что, вспоминая сейчас об этом, я только грустно улыбаюсь, машу рукой да вздыхаю. Такое бывает – один раз.

Есть у Иннокентия Анненского замечательное стихотворение. Называется оно – «В марте»:

– Позабудь соловья на душистых цветах, только утро любви не забудь! Да ожившей земли в неоживших листах ярко-черную грудь! Меж лохмотьев рубашки своей снеговой только раз и желала она, – только раз напоил ее март огневой, да пьянее вина! Только раз оторвать от разбухшей земли не могли мы завистливых глаз. Только раз мы холодные руки сплели и, дрожа, поскорее из сада ушли… Только раз… в этот раз…

Вот так и со СМОГом. Как с любовью. Да и с судьбой. Памятен, ох, памятен мне март шестьдесят пятого года!..

Издавали нас, каждого, – в разных дозах, начиная с шестьдесят пятого, смоговского года, на Западе. Что это сулило в минувшие годы – нынешним молодым не понять. Лучше помолчим.

Пытаюсь взглянуть на себя вашими глазами – и вспоминаю строки Хлебникова:

– Темной славы головня, не пустой и не постылый, но усталый и остылый, я сижу. Согрей меня.

Но тут же вспоминаю и другое – из Хлебникова:

– Род человечества, игрою легкою дурачась, ты, в самом себе меняя виды, зимы холодной смоешь начисто пустые краски и обиды. Иди, весна! Зима, долой! Греми, весеннее, трубой! И человек, иной, чем прежде, в своей изменчивой одежде, одетый облаком и наг, цветами отмечая шаг, летишь в заоблачную тишь, с весною быстрою сам-друг, прославив солнца летний круг. Широким неводом цветов весна рыбачкою одета, и этот холод современный ее серебряных растений, и этот ветер вдохновенный из полуслов, и полупения, и узел ткани у колен, где кольца чистых сновидений. Вспорхни, сосед, и будь готов нести за ней охапки света и цепи дыма и цветов. И своего я потоки, моря свежего взволнованней, ты размечешь на востоке и посмотришь очарованней. Сини воздуха затеи. Сны кружились точно змеи. Озаренная цветами, вдохновенная устами, так весна встает от сна.

Вот и у меня была своя весна – связанная со СМОГом.

Два поэта определили нынешний век – Иннокентий Анненский и Велимир Хлебников. Их-то стихи я и вспомнил.

Кстати, интерес к СМОГУ в зарубежных странах ныне не только не угас, а, наоборот, возрос и укрепился. Каждый из нас «реализовывал свой дар», как умел. То есть, прежде всего, мы просто работали. Отсюда и обилие текстов у некоторых смогистов. А говоря определеннее – у нас с Губановым.

Было чему противостоять. Уж это вам понятно. А панацея от всех бед – творчество. У меня – всегда так. Эпатировать мне, например, никого не хотелось. Я всегда много работал. Кто позадиристее был в молодости, тот, может, и эпатировал. Я занимался своим делом – литературой. Какой может быть протест против Вселенной, мира? Мы живем в мире, во Вселенной. Задача художника – ощущать и в меру сил выражать взаимосвязь всего сущего в мире.

При советской власти, как вы знаете, параллельно существовали две литературы – официальная и неофициальная. Это две разных планеты. У каждой – свои конкретные реалии литературной жизни. Их множество.

Задачи мы перед собою ставили прежде всего творческие. Документы – разные манифесты и прочие образчики самоутверждения – были, конечно. Да как-то и позабылись. Не знаю, сохранились ли. Почти все из того, что было в моем архиве, – пропало. Не в них ведь, не в этих самых манифестах, дело. А в творчестве.

Ну конечно же, СМОГ был литературным явлением. Да еще каким! Вы пораспросите-ка очевидцев, тех, что с бою прорывались на наши вечера. Вы поговорите с читателями нашими. Небось, у кого-нибудь да сохранились те, прежние, самиздатовские сборники. Мало ли что вообще могло сохраниться? Утраты утратами, а народ у нас бережливый. Если очень надо – сохранят то, что считают нужным.

Кое-кто хотел было сдвинуть СМОГ на политические рельсы, тем самым всем нам усложнив жизнь. Но политика и литература – понятия не просто разные, а заостренно полярные. И говорить следует – о литературе. О тех, кто сумели выжить, сумели стать настоящими поэтами, прозаиками, и следует говорить, следует вспомнить. Остальное скажут их тексты.

Самиздат – российская, с многовековыми традициями, форма существования литературы. Он не исчезнет никогда, наверное. Мы в молодости много и охотно читали свои стихи, везде были желанными гостями. По мере взросления мы стали предпочитать, чтобы любители поэзии знакомились с нашими писаниями, читая их с листа. И я первый начал предпочитать такое вот общение с читателями. Несть числа этим самиздатовским сборникам.

Представители официальной советской литературы относились к ним по-разному. Кто-то сочувствовал, кто-то возмущался и реагировал, то есть множил число запретов. Белых ворон там сразу распознали. Вот я, с вами беседующий, и есть типичнейшая, известнейшая белая ворона. Смотрите на меня. Какой уж есть. Что? Седая ворона? Ну и шутка. Ничего, прощаю. Пусть так: седая белая ворона. В нашей, неофициальной, литературе все было куда проще – там мы сразу стали своими. Какая из двух этих литератур была настоящей? Со временем все прояснится. И так уже многое стало ясным. Западные слависты признают одну – неофициальную. Можно не быть столь категоричными. Но наша – лучше. Это уж точно. Она подлинная.

Никакой поддержки от советских мэтров не было. Меня поддерживали, в меру возможностей, добрым словом, а не делом, Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг, Лев Славин, – но что они могли тогда? Они были просто порядочными и талантливыми людьми. Внимание их – дорого.

СМОГ никогда не распадался. Как может распасться светлая идея? Чушь все это, ерунда. Не верьте злым языкам. Их в Москве предостаточно. И в Питере. И мало ли где еще. СМОГ никогда и не мог распасться – он внутри каждого из нас. Поверьте, очень много пришлось поработать, чтобы со спокойной душой сказать это краткое слово: сумел. Все, кто живы, трудятся на ниве родной словесности – или на прочих поприщах. Нам не нужна групповщина. Само понятие – СМОГ – для нас выше и серьезнее, нежели крик, сбивающий в стаю. Разные индивидуальности, у каждого своя манера письма, разные характеры, по-разному сложившаяся жизнь у каждого. Сейчас модно, говорят, «тусоваться». Если не бываешь на всяких сборищах, тебя по меньшей мере странным считают. Меня, например, считают блаженным. Так вот, я не «тусуюсь». Полагаю, что и остальные. Мы живем и работаем. Я себя всегда вел и веду именно так.

Леонид Губанов умер в восемьдесят третьем году. Наследие его – несколько полновесных томов своеобразнейших произведений. Появляются публикации в периодике и книги. Не единожды делал я губановские публикации. Даст Бог, еще помогу прозвучать слову друга.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});