Тадзимас - Владимир Алейников

Год шел за годом, и вот уже пять лет, как Боря с Евой живут в Америке. И что же? Ева работает. А для Бори – нет в Америке работы. Нет больше Советского Союза. Свернули все прежние программы. Закрыли институты. Не нужна больше американцам славистика. Не интересует их больше Россия. И президент Клинтон так и сказал, что, мол, больше на все это ни цента не даст. Ну, значит, так и есть. Туго дело, конечно.

Однако Борис есть Борис. Он борец. Он и там решил – бороться. Читал иногда лекции. Терпеливо ждал места в каком-то институте. Готовился к конкурсу. Много работал, то есть много читал, размышлял, писал, что он вообще привык делать ежедневно. Информации было у него предостаточно. А душа не нужна в Америке. Знания Борины не нужны. Дух не нужен там. Путь Борин не нужен. Неужели и свет, не нужен?

Живут Боря с Евой в городе, название которого я позабыл, потому что считаю, что все равно никуда они не уезжали. Зеленый город, по площади величиной с Москву, а дома все больше небольшие, так там привыкли существовать, с удобствами. Климат, можно сказать, жаркий. Город расположен на широте Батуми. Влажная жара.

Я-то думал, признаться, что, ежели этот зеленый городок, величиной с Москву, расположен где-то неподалеку от Чикаго, то и климат там умеренный, примерно такой, как в средней полосе России. А там, оказывается, субтропики! Вот что значит – нигде не бывать, чужих стран не видать, а все сидеть себе в Коктебеле, сиднем сидеть, медведем этаким, бирюком, отшельником, как я это столько уже лет делаю! Мир, оказывается, – не всегда такой, каким его представляешь, каким воображаешь. Фантазии фантазиями, в них больше, наверное, от Грина, с его, вроде бы и наивным, но на самом деле – обостренно-мистическим воображением, тончайшим и верным, потому что это не просто полет фантазии, свободный и непринужденный, а сплошь и рядом – проникновение в суть, это – синтез мистики и мечты. Мир, наверное, реальный мир, – куда проще. Ну кто бы мне, кроме Бори, сказал, что возле Чикаго – субтропики? И хотя и бассейн имеется прямо под Бориными окнами, и купается в нем Боря постоянно, как это привыкли делать местные жители, американцы, разномастные и чужие, по своим понятиям, со своими привычками, согласно своим правилам живущие, может даже и симпатичные, и даже вполне хорошие, во всяком случае – любопытные горожане, весь контингент, все население этого славного зеленого городка, площадью с Москву, говорящий исключительно по-английски и ни бельмеса по-русски не понимающий, поскольку не нужно им это вовсе, – и Боря, живя среди людей спортивных, старается двигаться, разминаться, поскольку в свое время сам спортом занимался, даже боксом, а в своем американском далеке на велосипеде передвигается, и вообще держит себя в руках, но – не подходит ему тамошний климат.

Ладно бы один климат. А то и нервотрепки сплошные. Бесконечное ожидание чего-то – а чего? Перемен в судьбе? Это кого угодно измотает.

И вот, после очередного случая, с очередными рухнувшими надеждами на обретение работы, службы, когда изрядно пришлось перенервничать, случился у Бориса, с виду вроде достаточно крепкого, и даже в достаточной мере спортивного человека, стойкого, волевого, о чем знаю я достоверно, устремленного вперед человека, но не американского, а киммерийского, инфаркт.

Ну, тут уж не просто испугаешься, а еще и призадумаешься, все о том же – как жить дальше?

В первый раз приехали Боря с Евой на родину в позапрошлом году. И – что скрывать – шок от перенесенного инфаркта был тем, тяжелым, норовившим выбить Борю из его привычных ритмов, событием, от которого предстояло еще оправиться, отойти, как по-русски говорят, и след которого коснулся Бориного лица, глаз, умудрился-таки оставить на всем его облике свой жестокий след.

Болезнь – за что? Почему? Карма, что ли? Борис – думал.

Мы сидели с ним вдвоем у меня в доме, говорили. Я все твердил ему:

– Возвращайся! Ты нужен здесь, а не там.

Боря с Евой уехали. Потом опять вернулись. Как им – там – без Киммерии? И вот уже в третий раз они здесь.

Очень изменился Борис. Не просто старше стал. Нет, к нему стало приходить некоторое понимание.

Например: каково это, как непросто это – переждать междувременье, лихолетье, смуту, с тем чтобы продолжить свое дело – потом, здесь, а пока что готовиться к новому подвигу.

Что же, может и так. Но, мне думается, смуту надо пережидать и переживать – здесь, со своей страной, вместе со всеми людьми, пусть и в стороне от бестолкового хаоса, дабы суметь осмыслить происходящее и выразить его – в слове ли, в другом ли каком деянии.

– Если умру, то хотел бы лежать я здесь, в коктебельской земле! – сказал мне Борис.

Рано еще – о смерти. Надо жить. И – выжить. Чтобы совершить то, к чему призван. Так я ему ответил.

Мало ли какие мысли приходят в голову вдали от дома? И каково ему, Борису, действительно человеку общественному в хорошем смысле, быть в изоляции от людей? А главное – чувствовать себя ежесекундно оторванным от Дома Поэта, от того мира и света, к которому привела его когда-то Мария Степановна Волошина, от того пути, по которому столько лет он шел, от того духа коктебельского, который и ему, и всем нам помогает жить и делать свое дело, несмотря ни на какие обстоятельства, – дело, неразрывно связанное со словом.

Я верю, что Боря с Евой вернутся насовсем. Они построят себе в Коктебеле дом. И в доме их всегда будут и свет, и дух.

– Возвращайтесь, ребята! – только и говорю им.

Слава богу, что Борис убедился: никто его не забыл здесь. Наоборот, он – нужен. Коктебельские люди – особый народ. Они своих поддерживают всегда. И я видел, как Борис расцветал, преображался.

Тоже любитель светлых одежд, принарядится, бывало, выходит из дому вечером, весь в белом, а однажды даже в роскошном белом костюме, аккуратно причесанный, свежий, и улыбка его, гавриловская, чуть ироничная, но добрая, и глаза его, гавриловские, с искорками, с несколько напряженным, повышенным вниманием ко всему происходящему вокруг, будто там, внутри глаз, сидит вооруженный хорошей оптикой наблюдатель и все-все видит, не только поблизости, но и далеко, и видит это даже в подробностях, крупным планом, и все примечает, – такие вот особые глаза, но – добрые, потому что со светом коктебельским, и внимательные, а пытливые – да, есть это, но и доверчивые, порой восторженные, как у того Бори-мальчишки, который когда-то впервые переступил порог Дома Поэта и вошел в новый для него мир, глаза – говорящие мне о Бориной душе куда больше, чем чьи-нибудь, даже его собственные, рассказы о том, о сем, о всяком жизненном, житейском, глаза – с полетом, с размахом, со взглядом в грядущее, глаза его – были на месте, вот здесь, в Коктебеле, и все было на месте в нем, и сам Боря был здесь на месте, дома.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});