Вексель судьбы. Книга вторая - Юрий Шушкевич

В ответ Щукин грустно покачал головой:

— Без приказа никто не имеет права даже сплюнуть - расстрельное дело…

— Но ведь можно же объяснить начальству, что круговая оборона с плохо подготовленными атаками попросту бессмысленна,— попытался я сформировать для комдива альтернативную точку зрения.— От офицеров я слышал, что в последних боях на одного подстреленного немца приходятся трое наших убитых бойцов. Нельзя же так бездарно бросаться людьми!

— А вы знаете, Александр,— к моему удивлению Щукин обратился ко мне по имени,— что ни один из штаба армии, в чьё подчинение нас перевели, ни разу ни меня, ни заместителей моих в глаза не видел и даже по прямому проводу не разговаривал? Мы для них - даже не винтики, а гораздо хуже.

— Разве что-либо может быть хуже бесправного “винтика”?

— К сожалению, может. Хуже винтика может быть разовый боец, который выстрелил, упал - и о нём забыли. Но и это не всё. Есть ещё нечто хуже: наши одноразовые соединения на всех завтрашних военных картах уже давно стёрты в прах, и их до поры живой личный состав просто выполняет задачу сохранять существующую обстановку. Понимаете, что я имею в виду? Не Родину защищать, не истреблять врагов, где только возможно, а просто караулить танки, которые уже неделю стоят наполовину разбитые и без капли соляра. Ну и попутно готовиться к своему исчезновению с лица земли. И всё оттого, что кому-то в штабе просто лень заточить новый карандаш и прикинуть: а вдруг назавтра выйдет другой план? Я уж не говорю про то, чтобы самим такой план проработать и отстоять.

— Понимаю вас. В военном деле, наверное, люди действительно малозаметны, и каждый человек, взятый сам по себе, ничего не стоит. Военачальники ведь мыслят масштабами армий и фронтов.

— Так многие считают, но это - ошибка,— без какого-либо раздражения не согласился со мной комдив.— Если маршал не видит и не понимает солдата - грош ему цена. По этой причине, кстати, мы с вами сейчас воюем не где-нибудь под Гродно, а у ворот Москвы. И покуда отношение к человеку в окопе у нас не изменится - не видать нам победы.

Я вспомнил, что слышал произнесённые кем-то шёпотом страшные слова, что не только наша дивизия, но и все части 29-й армии обречены из-за ошибок самого что ни на есть высшего командования. При этом отвечать за предстоящий и уже “нарисованный на картах” разгром придётся нам, поскольку именно на нашем участке, в районе деревеньки Чертолино, доживает свои дни последний коридор, соединяющий 29-ю армию с более успешной и сохраняющей сообщение с “большой землёй” армией 39-й. Хотя “коридор” этот - одно название, он почти непроходим, и толку от него никакого.

Я поделился этим тревожным предчувствием с комдивом и предложил свою, если уместно так выразиться, помощь: позволить мне, как важному персонажу, обратиться по радио через голову армейского штаба непосредственно в Москву, пусть даже в саму Ставку, с требованием прислать подкрепление и обеспечить прорыв.

Своё предложение я заключил словами, что если мы добьёмся нашей “различимости” на самом верху, то проблема “списанных винтиков” решится благоприятным образом. Пусть даже в порядке редчайшего исключения.

— Ничего не выйдет,— с искренней болю в голосе ответил Щукин.— Время ещё не пришло.

— Какое время? Почему не пришло?

— Самое обыкновенное и натуральное. Время, когда людей начнут ценить и беречь хотя бы на ближайшие несколько дней. Это время не пришло и придёт, боюсь, ещё не скоро.

От этих слов комдива мне сделалось по-настоящему страшно. Страшно не за победу, которую мы всё-таки рано или поздно вырвем у неприятеля (ибо прав полковник Кольб!), а за то, что после этой непостижимой и долгожданной победы всем моим планам насчёт лучшего будущего для нашего народа и всего человечества при подобном подходе вряд ли суждено будет состояться. С подобными мыслями я сразу же начал терять и веру в себя, и прежнее горячее желание выжить, выпутаться, выпрыгнуть из гибельной ямы, в которую незадачливая судьба меня волочёт и валит.

Я напрасно помрачнел тогда лицом - наверное, комдив решил, что я перепугался за собственную жизнь, хотя о ней-то я в тот момент думал менее всего. Поэтому сразу же последовало его предложение:

— Я могу помочь вам отправить радиограмму в штаб фронта, указав получателем вашего начальника из Москвы или кого там вы назовёте. Уверен, что они передадут её адресату, и для вашего спасения обязательно что-то придумают. Самолёт-то они всегда могут прислать…

— Если вместе со мной отправят раненых,— ответил я,— то давайте, попробуем.

— Полетите один. Без лекарств и крова раненые на этом страшном морозе не протягивают больше суток. А с батальонов, что держат передний край по деревням, их сюда не довезти - помрут, да и людей ещё положим.

— Тогда не надо никакой радиограммы. Один я никуда не полечу.

— Точно не полетите?

— Точно,— ответил я, понимая, что этим отказом закрываю перед собой последнюю, надо полагать, лазейку к спасению.

Однако поступить по-другому я уже не мог принципиально - продолжение и успешность моей жизни, обусловленные весьма многими обстоятельствами, отныне могли представлять прежнюю ценность только при условии, что я сумею доказать себе, что люди, мои современники и товарищи по несчастью, способны сами, без понуждения и поводыря, сделаться из жалких “винтиков” и теней начальства снова людьми - самодостаточными, сильными, красивыми и удачливыми, в конце-концов. Если же такое невозможно - то и грош цена моим прожектам!

Вероятно, у моего решения остаться с окружённой дивизией имелась и более простая мотивация - покидать этих почти обречённых людей было бы неприемлемой подлостью, совершив которую вряд ли можно было продолжать жить.

Не исключаю и того, что я просто страшился неизвестности своего возвращения столицу, продолжая подспудно бояться ареста, новых насильственных ролей и всего остального, чем я не в состоянии управлять,- в то время как здесь имелось ясное ощущение, что судьба продолжает оставаться хотя бы отчасти в руках моих товарищей и меня.

Как бы там ни было, отказавшись убегать, я отказался и от шанса на физическое спасение, и с этого дня, повинуясь глубинному внутреннему повелению, однозначно связал свою судьбу с судьбой многострадальной 365-й дивизии.

5/II -1942

Шесть дней было не до дневника - я вёл жизнь простого солдата, участвуя в передислокациях по Ерзовскому лесу. Одним из моих занятий стало рытье мёрзлого грунта для нового штабного блиндажа - основную яму, разумеется, рвали зарядом взрывчатки, но чтобы её правильно заложить, приходилось лопатой и ломом выдалбливать в замёрзшей земле глубокой колодец. Валил и таскал деревья для накатов, наловчился пригибаться и падать при близких разрывах, научился определять, какой грохот или свист опасны, а какие - нет.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});